грязной, словно он неделями носил ее не снимая. Кристина вспомнила, что евреям запрещали пользоваться общественными прачечными, и представила, как бедная фрау Бауэрман пытается руками стирать белье, чего она никогда в жизни не делала.
Перелезть бы сейчас через низкую стену, броситься к фруктовым деревьям и спросить герра Бауэрмана, можно ли увидеть Исаака. Кристина прекрасно понимала, что таким образом подвергнет и себя, и Бауэрманов опасности. Однако страстное желание видеть Исаака затуманило ей разум, и девушке не трудно было убедить себя, что все сойдет благополучно. Всего на одну минуту, и потом, кто узнает? Есть ли закон, запрещающий здороваться? Она сжала зубы и наклонилась, притворяясь, что завязывает шнурки. Она колебалась. Что, если герр Бауэрман прогонит ее? Что, если Исаак откажется с ней встречаться? Но она все же должна попытаться. Кристина решилась. Она выпрямилась, готовая к действию. Но как раз в тот миг, когда она положила руки на каменную кладку, чтобы перемахнуть через стену, из-за угла, держась за руки, показалась улыбающаяся пара: блондинка в длинной шубке и мужчина в черной униформе СС. Кристина хватила ртом воздух и поспешила перейти на другую сторону улицы. По крайней мере теперь она знала, что Исаак все еще в городе.
Одиннадцатого мая газетные заголовки объявили: «Черчилль, главный подстрекатель войны, стал премьер-министром». В городе теперь продавали лишь две газеты — Völkischer Beobachter и антисемитское издание Der Stürmer — «Штурмовик». Отец Кристины покупал Völkischer Beobachter, поскольку это была единственная доступная газета, вторую же он не стал бы читать, даже если бы ее раздавали бесплатно. Кристина тоже не желала брать эту пачкотню в руки, но возмутительные заголовки лезли в глаза с каждой витрины.
В дождливый день в конце мая Кристина не находила себе места от беспросветной тоски и, не в силах сидеть дома, вышла на прогулку без зонта. В свежем воздухе чувствовался аромат белых и розовых лепестков цветущих фруктовых деревьев. Ее настроение уже стало улучшаться, когда она прошла мимо лавки зеленщика и заметила цитату, которую редактор Der Stürmer выделил жирным шрифтом: «Близится время, когда мы выроем международному преступнику Иуде могилу, из которой не будет воскрешения».
Надежда уступила место липкому страху, зашевелившемуся в животе. Девушка смотрела сквозь стекло и перечитывала эти слова. Дождь падал ей на лицо. Что это значит?
— Кристина! — окликнул ее кто-то.
Она вздрогнула и, обернувшись, увидела спешившую к ней Кати, ссутулившуюся, чтобы не намокнуть под потоками воды, стекавшей с черного зонта.
— Что ты тут делаешь? — прокричала она сквозь монотонный шум ливня.
— Я… — Кристина взглянула на свои влажные пустые руки. — Пошла за солью, а ее не оказалось.
Кати подошла ближе и подняла зонт над головой Кристины.
— А-а, — протянула она. Ее рыжие волосы были спутаны, глаза покраснели и опухли. Она выглядела очень грустной.
Кристина не знала, что сказать.
— Где Штефан? — поинтересовалась она наконец.
Лицо Кати исказила мучительная гримаса, на глаза навернулись слезы.
— Его призвали, — заплакала она. — Он уехал шесть дней назад.
— Прости, — произнесла Кристина. — Я не знала.
— Но моя мама говорила твоей.
— Вряд ли. Не иначе забыла. Наверняка она очень занята.
— Может, это твоя мама не сказала тебе? А я-то думаю, почему ты не заходишь навестить меня.
Кристина потрясла головой, стараясь сообразить, что все это значит.
— Давай выпьем по чашке чая или съедим по сорбету? — Она указала на кафе по соседству.
Кати вытерла нос тыльной стороной ладони, как трехлетняя девочка.
— Я не взяла деньги, — всхлипнула она. — Просто вышла прогуляться… — Голос ее прерывался, она снова готова была зарыдать.
— Я припасла пару монет на черный день, — подбодрила ее Кристина. Затем, силясь выдавить из себя улыбку, она сложила ладонь ковшиком и протянула руку к потокам дождя. Через несколько мгновений в горсть доверху набралась вода. — Я бы сказала, начинается потоп — чем не черный день? Пойдем, побалуем себя. Мы это заслужили.
— Хорошо, — шмыгнув носом, согласилась Кати.
Табличка на двери предупреждала: «Juden Verboten!»[38] — и поначалу Кристина засомневалась Потом она заметила двух эсэсовцев, сидевших в кафе около широкого окна. Жар бросился ей в лицо. Офицеры развалились на стульях и смотрели на них с Кати через стекло. На лацканах черной униформы были нашиты зигрунен[39] — две одинаковые руны, похожие на молнии, на воротниках — железные кресты, на околышах фуражек — серебряные череп и кости. Развернуться и уйти было бы слишком очевидным знаком презрения. Она прошла вслед за Кати через стеклянную дверь, глядя перед собой, и остановилась у входа, ожидая, пока подруга сложит зонт, с которого стекала вода. Даже спиной Кристина чувствовала взгляд эсэсовцев.
Еще год назад кафе всегда было переполнено влюбленными парами и семьями, пришедшими пообедать или выпить кофе с кусочком сладкого пирога — кухена. Но сегодня в этом уютном месте кроме девушек находились только пятеро: офицеры, владелец — он же шеф-повар — герр Шмидт, его жена и единственная официантка фрау Шмидт и морщинистый пожилой господин в серой рубашке и потертых кожаных брюках до колена с подтяжками.
Кристина проследовала за Кати в конец зала, к круглому стеклянному столику в углу, декорированному бело-голубыми тарелками делфтского фарфора с изображением мельниц и рисунками сестры Гуммель[40], на которых ангелоподобные детишки держат на руках гусей и ягнят. Девушки прошли мимо старика, читавшего газету. Свою трость он прислонил к соседнему пустому стулу. На столе перед ним стояли чашка суррогатного кофе и тарелка с недоеденной жареной колбаской. Когда он подносил чашку к губам, руки его тряслись так сильно, что Кристина была уверена: он вот-вот разольет напиток. Но пожилому человеку удалось донести чашку до рта и снова поставить на стол, не пролив ни капли. Кристина прошла к дальнему столику, и все нутро у нее дрожало, как руки старика.
Она опустилась на стул, украдкой бросив взгляд на офицеров. К ее облегчению, они уже надевали фуражки и совали руки в рукава длинных шинелей. На фоне серой завесы дождя за окном их фигуры в черной униформе казались темными силуэтами исполинских марионеток.
— Я ничего не буду, — сообщила Кати, падая на стул.
— Перестань, — возразила Кристина, — это
