– Нет, но вы целенаправленно искали именно этого человека.
– Я обязана вам отвечать?
– Вероятно, мне следовало бы сразу представиться. Моя фамилия Рейтенбах, Клаус Рейтенбах.
Так вот кого он мне напоминал, поэтому мне и показалось неприятным его, не стану скрывать, красивое лицо.
И по-английски он говорил с немецким, а не с венгерским акцентом.
От бабушки я унаследовала абсолютный слух и обычно без труда различала акценты, но по всей вероятности передо мной тоже стоял обладатель неплохого слуха, добившийся безупречного английского звучания. Повстречай я его при других обстоятельствах, наверное, приняла бы за лорда.
Стало быть, семейный бизнес процветает, даже в Венгрии филиал есть, которым этот денди и управляет, а родственник – нацистский преступник может здорово ему помешать. Дело, конечно, прошлое, но в конкурентной борьбе любая песчинка способна превратиться в снежный ком. Как бы партнеры из Лондона или Стокгольма нос воротить не начали.
А перспективы на ближайшие дни отнюдь не радужные, этот немец точно не даст спокойной жизни, так и будет оберегать честь семьи, пока не выпроводит меня восвояси. Ладно, посмотрим, чья возьмет.
Я подарила ему самую обаятельную улыбку телеведущей, пусть окружающие считают, что мы очень мило поболтали о разных пустяках.
– Мне пора. Приятного вечера, Herr.
Я стояла на смотровой площадке горы Геллерт, направив камеру на мост через Дунай. Целый день я изучала город в надежде вырвать из него хоть какой-нибудь интересный сюжет. Карим терпеть не мог любительское видео, однако когда не было выбора, часами просиживал в монтажке, дулся и ворчал, но длинную беспорядочную съёмку всегда превращал в настоящий короткометражный шедевр.
Темнота подбиралась к Будапешту мягко и аккуратно, как Кешет. Я отключила камеру и вместо того, чтобы любоваться открывшемуся виду, задумалась о превратностях судьбы. Вот например, венецианский епископ Геллерт, один из самых почитаемых венграми святых, прибыл по приглашению короля Иштвана для утверждения в Венгрии Христианства и был зверски казнен язычниками – сброшен в Дунай в бочке с гвоздями прямо с этой горы. А ведь мог просто прожить бесславную, но долгую и счастливую жизнь в родной Венеции. Джорджо Сагредо родился в богатой и знатной семье, и что, например, ему стоило… что ему стоило не бить командирскую тойоту, а дать мне возможность сохранить лицо…
Неприятные мысли меж тем развеяло еще менее приятное обстоятельство, Рейтенбах-младший, его имя напрочь стерлось из моей памяти, остановив свой Опель напротив сувенирных палаток, возник передо мной, как черт из табакерки, с идиотской конфетой на палочке в зубах.
– Ехал мимо, увидел знакомую Шевроле и заглянул на огонек.
А ехал, скорее всего, в надежде на более продуктивный разговор, какой, однако, упорный.
– Курить бросаю, – он кивнул на леденец.
Я пожала плечами.
– Делайте, что хотите.
– Вот конфуз, не знаю, как вас как зовут.
– Ирис, а вас как?
– Все еще Клаус, хотя хочется соврать, что меня зовут Ансельм.
– Это было бы очень остроумно, если бы вы за мной ухаживали, – сказала я холодно.
– С удовольствием за вами поухаживаю, – живо отозвался он – ведь вы здесь одна?
– Это еще ни о чем не говорит.
– Это говорит о том, что у нас в этой стране не только общая цель, но и одинаковый багаж.
– Что? – не поняла я.
– Несчастная любовь, хотя это не принципиально. Вы заинтересовались офицером, которому я прихожусь внучатым племянником, я заинтересовался вами, все вполне логично.
– Офицером был мой отец, а ваш родственник просто зверем. А интересуюсь я совсем не им, не льстите своему семейству.
– Другого ответа я и не ждал, но, как ни странно, если мы объединим наши усилия, то поможем друг другу.
Он вдруг задумался и спросил:
– Ирис, ваша фамилия случайно не Боннер?
Кажется, я вздрогнула от этого вопроса, но четко произнесла:
– Моя фамилия Кауфман.
– Тогда, может быть, Боннер – девичья фамилия вашей матери или бабушки?
– С таким аналитическим умом надо в шахматы играть, а не шпионажем заниматься.
– У меня первый разряд.
– А что из себя представляет венгерская защита? – спросила я неожиданно для себя.
– Белая пешка освобождает диагональ для слона, а белый конь прорывается вперед, – не задумываясь, отчеканил он. – У черной стороны в такой позиции мало возможностей выгодно развить игру.
– Так вот у вас их тоже мало. Спокойной ночи.
– Да послушайте же, Ирис, Христиан Рейтенбах не зверь и не чудовище, он несчастный человек, заложник режима. Он не убивал Агнеш Боннер, он был влюблен в нее.
Я невольно замедлила шаг.
– Я ни на чем сейчас не буду настаивать, просто выслушайте мой рассказ, когда будете к этому готовы.
Исчез он так же внезапно, как и появился, в руках у меня осталась только визитная карточка доктора исторических наук Клауса Рейтенбаха.
Определенно, парень ни политикой, ни бизнесом не занимается, и маловероятно, что он опасается огласки. Напротив, он что-то знает и пытается поделиться. Но почему я должна ему верить? И какая ему самому от этого польза? Вот и узнаю, информации у меня все еще ничтожно мало, так почему бы и не выслушать его, может быть, он хранит какие-нибудь письма или фотографии. Пусть потом Арик проверяет их подлинность по своим каналам. Зато хоть какая-то маленькая надежда сдвинуться с мертвой точки у меня появилась. Разумно ли отвергать такую возможность.
– А разумно ли жить, не имея надежды?
– Еще в пятом веке до нашей эры греческий философ Фалес на вопрос: «Что обще всем?» ответил: «Надежда, ибо у кого более ничего нет, то она есть». Но вот парадокс – вы выдающийся физик, один из самых молодых академиков в истории науки запомнились миру в большей степени, как глашатай надежды.
– Моё детище – мощная водородная бомба – принесло мне огромное разочарование, когда во время испытаний пострадало несколько человек. Наука стремится к все более полному познанию истины, однако использование науки – неоднозначно. Меня приводила в ужас мысль о том, что моё открытие может попасть в чьи-то злые руки, способные совершить непоправимое. Я пытался добиться запрета дальнейших испытаний водородной бомбы и не сумел. Я потерял интерес к науке и действительно постарался стать глашатаем надежды многих, ставших жертвой беззакония и жестокости.
– Потеряв при этом множество привилегий… Вы, как никто другой, подтверждаете мнение, что только сильный духом человек может позволить себе такую роскошь, как доброта. Однако бомбу в 1972 году вы взорвали саморучно. Что заставило именитого советского ученого дать интервью The New York Times, зная, что за этим последует.
– Ядерная война может возникнуть из обычной, а обычная война, как известно, возникает из политики. Я только пытался предотвратить противостояние двух ядерных держав. Напомнил миру о том, что разобщенность человечества перед лицом опасности угрожает ему гибелью.
– До некоторой степени ваша судьба повторяет историю Альфреда Нобеля, так же тяготившегося случайным изобретением динамита.
Очень символично было получить его премию именно в качестве борца за мир.
– Судьба моя оказалась крупнее, чем моя личность. Я лишь старался быть на уровне собственной судьбы.
– Своей деятельностью вы почти в одиночку остановили тоталитарный строй. Это настоящее чудо. Я все же считаю это победой личности.
– Тоталитарный режим покачнулся сам, я тогда жил в городе Горьком под пристальным наблюдением и при всем желании не мог повлиять на ход событий. Я просто верил, что однажды обязательно увижу «человеческое лицо общества», и не ошибся.
– И все это время только надежда на лучшее придавала вам силы?
– Конечно. Ведь без надежды жизнь лишена смысла.
– Спасибо вам, Андрей Сахаров, вы преподали замечательный урок сомнения, как своему поколению, так и потомкам.
Доктор Рейтенбах снимал небольшую квартиру на первом этаже в тихом районе.
В назначенный час он распахнул дверь с телефонной трубкой в руке, говоря по-немецки, скорее всего, обсуждал с соперником шахматную партию. Разговор он сразу же закончил, но продолжал озадаченно поглядывать на доску перед собой. Боится, что без его неустанного контроля фигуры начнут самовольно перемещаться? Или смотреть на меня не хочет?
– Я не вовремя?
– Прошу прощения, – он кивнул на телефон, – это я не вовремя.
Он, наконец, убрал шахматы и сделал неопределенный широкий жест.
– Присаживайтесь, мисс. Хотите кофе?
– Терпеть не могу кофе. Вы хотели мне что-то рассказать?
– Я по-прежнему не хочу, чтобы вы считали Христиана врагом.
– Странно, что вас это тревожит, столько лет прошло, я ему не судья и не адвокат.
– Но вы журналист и собираете материал, как вы выразились «для назидательной передачи» о событиях, на которые я хотел бы пролить свет. К тому же я давно искал подобную возможность.
