– Таким образом, ваши разногласия с духовенством растянулись на долгие годы.
– Именно поэтому я все больше убеждался в необходимости принципиально новой позиции независимой науки, в первую очередь опирающейся на материальные аспекты. И вижу, что оказался прав.
– Спасибо вам, Томас Хаксли, вы преподали замечательный урок сомнения, как своему поколению, так и потомкам.
Итак, прошел еще один день, завтра мой день рождения, и вряд ли об этом вспомнят те, кого до боли хотелось бы услышать. Конечно же, первым делом позвонит мама, часов в восемь утра, то есть в десять вечера в Сан-Франциско. Курьер передаст невероятную американскую диковину, и чуткая Кешет, уловив в воздухе особенные флюиды, лизнет руку чуть нежнее обычного.
Дедушка Рубен закажет восхитительный торт в мою честь и прочитает проповедь о том, что к тридцатилетию все личные проблемы давно должны быть решены.
И все.
Ни Шломо, ни Сандры у меня больше нет, и оба исчезли из моей жизни, не прощаясь. Наверное, пора с этим смириться и, наконец, заснуть, завтра мне предстоит целый день притворяться веселой, а это утомительное занятие.
– Мама звонила из Сан-Франциско, тебе привет.
– И как у неё дела?
– Голос веселый, обещала нагрянуть на Хануку, пока в Стэнфорде рождественские каникулы, и повторить торжество.
– Веселый голос? Неужели у Эсти появился поклонник?
– Давно пора.
– И не только ей. Ты, например, не задумывалась о возможности провести этот вечер в другой компании?
– Не хочу нарушать традицию.
– Слепое послушание традиции ведет к застою, – отчеканил дедушка Рубен.
Итак, самые неприятные ожидания подтвердились – головомойка неизбежна.
– Ты хочешь, чтобы я была счастлива или, как добропорядочная бонеллия, отловила свободного самца и не слонялась одна по приличному водоему?
– Полагаю вопрос риторический.
– Тогда просто дай мне время.
– За такое отношение к своей единственной жизни надо бы дать тебе пару подзатыльников.
– Бесполезно, – засмеялась я, – это тебе скажет любой ас воспитательного процесса от Спока до Ди Снайдера, особенно, если чадо уже взрослое и даже успело наделать ошибок, которые не лечатся подзатыльниками – я бросила взгляд на предательски молчащий мобильный телефон, и дедушка поймал его. Он как всегда все знал, но решил не вмешиваться, пока мои отношения со Шломо окончательно не всплыли на поверхность.
– Так вот оно что, – он вдруг побледнел, казалось, даже потускнела его щеголеватая седая борода. – Да, в скверную историю втянул тебя этот малый. Я обязан был тебя защитить, но если бы я однажды указал гаденышу на его место, ты бы меня возненавидела, – дедушка посмотрел на меня так, как будто вдруг его посетила мысль настолько неприятная, что даже сделалось больно. – Кажется, я впервые в жизни по-настоящему струсил. Прости меня, Ирис.
Не готовая к такому повороту, я принялась возражать.
– Ты тут совсем не при чем. Я сама во многом виновата, и наверное, мы просто друг друга не поняли… – закончила я неуверенно.
– Когда студент не понимал суть лекции, я считал себя в этом виноватым.
– А как бы ты поступил на его месте? – вопрос, конечно, был провокационным, но дедушка снова спокойно и просто ответил:
– Мне сложно представить себя на его месте, я слишком любил Хану, чтобы пренебрегать ею, – о бабушке он всегда говорил так, как будто она при этом находилась в соседней комнате, – и слишком уважал женщин, чтобы напрасно сбивать кого-то с пути. Но если бы возникла ситуация, в которой я ничего не могу дать человеку, я дал бы ему, по крайней мере, возможность сохранить лицо и все начать сначала.
Интересно, студенты профессора Боннера когда-нибудь не понимали суть лекции? Я что-то в этом сомневаюсь.
– А может и Шломо решил дать мне возможность сохранить лицо?
– Шломо решил дать себе такую возможность, не идеализируй его.
– По крайней мере, этим недурно можно было успокоить совесть. Ничего серьезного нас, тем не менее, не связывает. И то, что у меня сейчас невыносимо болит душа, не самый убедительный аргумент.
– Зато когда у него невыносимо болела спина, ты начала проявлять интерес к лечебному массажу.
– Я делала об этом передачу.
– Весьма своевременную.
– Не могла больше слушать, как он охал в телефонную трубку.
– Позёр, – буркнул дедушка Рубен.
– Он должен был выбирать и выбрал семью. Ты сам всегда говорил – жертвуй пешкой ради ферзя.
– Тогда возникает резонный вопрос, почему он не сыграл свой гамбит вовремя, что выиграла его семья от того, что ты стала несчастлива?
Я пожала плечами. Если бы Шломо не разыскивал меня на том же пляже спустя неделю после нашего знакомства, если он хотя бы не снился мне всю эту неделю, конечно, выиграли бы все. Только бесполезно теперь об этом говорить.
– У меня нет ответа, профессор, ставьте незачет и открывайте шампанское.
– Какие у тебя планы на ближайшее время? – спросил дедушка.
– Карим советует отправиться в путешествие. За новыми впечатлениями. А я решила отправится куда-нибудь за сенсацией.
– Тогда почему бы тебе самой не съездить к матери? В Стэнфорде сенсации из каждой щели торчат.
Я разочарованно махнула рукой.
– Самое интересное в Стэнфорде всегда засекречено, тебе ли этого не знать. Но мой любимый дедушка натолкнул меня на более интересную идею. Я еду в Будапешт.
– Что!? Когда я тебя надоумил на такую глупость?
– Когда сказал, что человеку всегда надо давать возможность сохранять лицо, если не можешь дать большего, – спокойно ответила я. – Я сразу вспомнила то таинственное письмо от девушки Марты, которое хранила бабушка.
– Никак не можешь о нём забыть?
– Такая уж у меня профессия. Да и что-то осталось в этой истории незавершенным…
Звонок все-таки раздался и спас меня от ответа, что рассказов о поляках, спасших евреев, – сколько угодно, а так, чтобы наоборот – это в диковинку, что и послужит фундаментом для передачи.
– С днем рождения, Ирис! – Арик.
– Спасибо! Здорово, что ты вспомнил.
– Это не я, это Карим вспомнил.
Карим еще утором принес мне корзинку ирисов.
Удивительно, как не к лицу порой оказываются людям качества, признанные добродетелями. Например, эта дурацкая честность Арика, ну, что ему стоило соврать, что вспомнил сам.
– Ариэль, у меня есть одна интересная идея…
– Куда и насколько? – деловито осведомился он. Он никогда не позволял мне закончить фразу до конца, это отнимало слишком много его бесценных продюсерских минут, конец фразы он просто знал.
– Дней на десять, журналистское чутье тянет в Будапешт.
– Будапешт… Венгрия… Восточная Европа, – задумался Арик. – Рискую показаться циничным, но Холокост – это слишком заезженная тема, рейтинг она нам точно не поднимет. А рассказ о событиях пятьдесят шестого года наша молодежь вряд ли оценит. К тому же ворошить архивы – не самое благодарное занятие, да ты и сама знаешь.
– Почему ты решил, что я обязательно буду ворошить архивы?
– А что ты собираешься привести мне из современной Венгрии? Автограф лидера «Йоббик» или марципанового человечка?
– Ты перестал мне доверять?
– Ладно, – согласился, наконец, Арик, – дерзай, я всегда тебе верил на свою голову. Но не больше, чем на десять дней.
– Так точно.
Я захлопнула крышку мобильника и вопросительно посмотрела на дедушку.
– Честно говоря, я совсем не хочу отпускать тебя в Венгрию, – задумчиво сказал он.
Разумеется, ничего другого я и не рассчитывала услышать.
– Обсудим это за тортом, он мне сейчас просто необходим и даже лишние полчаса в спортзале меня не пугают.
– Достойное чадо Бени Кауфмана, – усмехнулся дедушка, – того еще сладкоежки. И адвоката всех на свете – о моем отце он тоже говорил так, словно тот, как и в мой первый день рождения, выбежал на минутку купить цветы и где-то по пути залюбовался на радугу.
Я знала, что так говорят об очень дорогих сердцу людях, с которыми даже смерти не удалось разлучить до конца.
После посещения тренажерного зала хочется как можно скорее оказаться под душем. Несколько минут я неподвижно стояла, чувствуя, как теплые струи падают на плечи, напряжение и усталость отступают, и к телу возвращается сила. Карим был прав, с душой все гораздо сложнее, с нее нельзя смыть горечь и тоску.
Нелепо, хоть и популярно лечиться «новой любовью», не отпустив старую, разве найдется чудак, который будет брызгать на себя духами, не приняв душ?
Не менее нелепо утверждать, что за любовь обязательно надо бороться. Любовь можно только принять или отвергнуть. В сорок восьмом году юный дедушка Рубен и его друзья боролись за осажденный киббуц. В восемьдесят втором отец оказался среди тех, кто ценой своей жизни положил конец волне террора. При этом они никогда не боролись за бабушку и маму, они их просто любили и скорее всего, уважали бы их выбор, если бы он вдруг упал на кого-то другого. И если бороться за старую любовь у меня нет права, а искать новую нет ни сил, ни желания, осталось только возложить на разум двойную нагрузку и лечить раненую душу временем. И лучше где-нибудь вдали от Хайфы, чтобы Средиземное море, жгучие брюнеты в офицерской форме, лавки с пряностями и эксклюзивный шелковый пеньюар мне в этом не мешали.
