— Чистые простыни в сундуке, — сказала она. — Поменяй постель.
Я принес простыни и начал их стелить. Матушка развязала кожаный шнурок, и с губ Дины снова сорвался слабый звук. Мама провела рукой по ее лбу.
— Все остальное зависит от тебя, — произнесла она. — Помнишь, что я всегда повторяю, когда вы хвораете?
— Тело — лишь половина дела, — устало пробормотала Дина. — Чтобы выздороветь, нужно взяться за ум!
— Представь себе, что твоя рука зажила! Что весь яд испарился! Верь в это! Ты должна это увидеть!
— Да, да! — уныло прозвучали слова Дины.
— Дина, обещай мне бороться изо всех сил! Бороться жестоко!
Некоторое время Дина молчала.
— Было бы куда проще, если б я умерла, — беззвучно прошептала она.
Мама замерла, как громом пораженная.
— Не смей и думать об этом!
Какой-то хриплый звук сорвался с губ Дины. Прошел целый миг, пока до меня дошло: так она смеялась.
— Ну разве это не глупо? — спросила она. — Змея кусает змееныша, змеево отродье!
Мать томительно долгий миг стояла молча, а потом, сжав обеими руками щеки Дины, заглянула ей в глаза.
— Забудь его! — велела она. — Ты мое дитя! Не его! Ты слышишь?
Дина закрыла глаза.
— Ты слышишь? — повторила мать.
— Да, матушка! — прошептала Дина.
Но не очень-то уверенно она сказала это.
В ту ночь в хижине спали мало. Роза и Мелли легли наверху, на полатях, где обычно ночевали мы с Нико. Дина жаловалась, что мерзнет, хотя мы всю ночь поддерживали огонь в очаге и по очереди ложились рядом, пытаясь согреть ее.
Я подождал, пока оба они — мать и Нико — оказались чуть подальше. Они сидели у огня, тихо беседуя меж собой, и я увидел, что Нико, утешая матушку, положил руку ей на плечи.
— Кто он? — прошептал я Дине.
— Кто? — пробормотала она.
— Он. Тот, что посылает тебе письма, и выманивает в лес, и швыряет на тебя змей. Тот самый — он.
Мой голос дрожал от ярости.
— Все было не так.
— Не так? Медянки не ползают по деревьям, Дина! Кто — он?
Она молча глядела на меня. Лицо ее блестело, а волосы слиплись от пота.
На какой-то краткий миг мне показалось, будто она хотела мне ответить. Потом совсем слабо покачала головой.
— Не знаю, о чем ты толкуешь, — произнесла она. Ее веки сомкнулись, и она сделала вид, будто спит. Но я-то знал, что она не спала. Для этого ее дыхание было слишком беспокойным.
В какой-то момент я и сам против воли уснул. Мне приснилось это проклятое деревянное яйцо. Дина открыла его, но вместо письма там оказалась змея, черно-бело-медная змея! Змея обвилась вокруг руки моей сестры и разинула пасть так, что видны стали два длинных ядовитых клыка.
— Нет, Дина, — сказала мать. — Тебе не надо так делать…
— Я только хочу снять ее…
— Нет, малютка, сокровище мое!
Я проснулся. Мама стояла, склонившись над постелью Дины и держа оба ее запястья в своих руках. Мама увидела, что я не сплю.
— Давин! — хрипло произнесла она. — Помоги мне. Подержи ее немного.
— Мне ее подержать?
Голова моя по-прежнему была набита смутными змеиными снами.
— Следи, чтобы она не срывала повязку. А теперь… Да проснись же, Давин!
Я сел. Дина смотрела на меня, но взгляд ее был стеклянным. Она смотрела как бы сквозь меня. Мое сердце застучало от страха, казалось, будто она уже на пути в другой мир.
— Держи ее!
Я обхватил запястья сестры и держал их, скользкие от ее пота.
— Отпусти меня! — взмолилась Дина. — Я хочу снять ее. Mire от повязки больно!
Она попыталась вырваться, но удержать ее было легко! Слишком легко!
— Ей нельзя тратить силы, — сказала мать, словно Дина не могла ее слышать. — Попытайся, ire сможешь ли ты успокоить Дину, Давин!
— Как?
— Говори с ней! Пой ей! Расскажи какую ни на есть историю, что угодно!
Голова моя была совершенно пуста. Я не мог вспомнить ни единой истории.
— Отпусти меня, — шептала Дина. — Отпусти меня, отпусти…
Я начал петь. Я пел старую колыбельную, я понятия не имел, что знаю ее.
— Малютка звездочка, закрой свой глазок…
Дина и вправду стала спокойней. Может, я когда-то напевал ей эту песенку. Когда мы оба были младше. Я не помнил все слова, но это было не так уж важно. Зато я пел… А самое важное, что песенка заставила Дину расслабиться.
Мать вернулась обратно с кружкой.
— Приподними ее немножко! — попросила она. — Тогда она сможет попить.
Она поднесла кружку к губам Дины, но Дина отвернулась.
— Скверно пахнет, — сказала она, и голос ее прозвучал, словно голос избалованного ребенка, словно в душе ее жило трехлетнее дитя.
— Глянь-ка на меня! — велела ей мать.
Дине этого не хотелось.
— Глянь-ка на меня! — повторила мать и на этот раз не оставила Дине ни малейшего выбора, потому как пустила в ход голос Пробуждающей Совесть: — Ты обещала мне не сдаваться! Слушайся меня!
Дина вяло, словно тряпичная кукла, повисла на моих руках, но на какой-то миг голос стал ее собственным.
— Да! — только и вымолвила она. И послушно выпила то, что подала ей матушка.
Дина спала. И продолжала спать. Она не проснулась даже тогда, когда мама поменяла ей повязку. Кожа вокруг раны была огненно-красной и воспаленной, но мама успокоилась.
— Никаких полосок больше нет! — сказала она.
И хоть я раньше не очень-то интересовался лекарским искусством, как это делала Дина, я все же знал, что думала мама о заражении крови! Должно быть, это хороший знак!
В полдень Дина проснулась и захотела пить. Ее по-прежнему лихорадило, но она снова была самой собой. А на следующее утро и лихорадка исчезла.
— Молодчина! — сказал ей я. — Чтобы сломить тебя, мало дурацкой медянки!
На губах ее мелькнула улыбка — совсем бледная. Жалкая, но все же улыбка. А потом она снова погрузилась в сон.
— Пусть она пьет всякий раз, как проснется, — велела Розе мама.
— А куда же ты?..
— Прогуляюсь в Глинистое, — ответила она.
Ее голос ничего особого не выдавал, но я достаточно хорошо знал ее и понял, что она сдерживает досаду уже который день, но только сейчас может дать себе волю и что-то предпринять.
— Я с тобой, — решил я.
Она некоторое время разглядывала меня.
— Да! — согласилась мама. — Пожалуй, так будет лучше всего!
Около полудня мы с матушкой въехали верхом на рыночную площадь в Глинистом. Она придержала Кречета возле постоялого двора, но не спешилась. Она просто сидела в седле. Сидела тихо, как мышка. И Кречет тоже вел себя смирно.
Мать безмолвно сидела в седле, и наконец вокруг стал собираться народ.
— Чего она тут делает? — шепнул один мужик другому, но мама услышала.
Она посмотрела на него, и мужик вздрогнул.
— Я жду! — сказала она и отпустила его взглядом, точь-в-точь как хищная птица отпускает добычу, которая не очень ей желанна.
Мужик покачал головой и потер рукой лицо.
— Кого? — спросил какой-то храбрец.
— Того, кто пытался убить мою дочь.
И тут время на рыночной площади словно бы остановилось. Вся болтовня смолкла. Там не осталось никого, кто пытался купить или продать, никого, кому надо было пойти за водой, никого, кому понадобилась бы до зарезу чаша пива на постоялом дворе.
Казалось, будто шепот пронесся по всему селению, а полчаса спустя каждый сельчанин в Глинистом, без сомнения, знал, что было сказано. И большинство из них сошлись на площади, чтобы узнать конец этой истории.
Вокруг Кречета и Шелковой было пусто, люди стояли или сидели по всей рыночной площади. Кое-кто пытался болтать потихоньку, но собеседники быстро замолкали либо бормотали едва слышно. И когда мать внезапно выпрямилась на спине Кречета и стала еще прямее и стройнее, наступила мертвая тишина. Тишина и молчание на всей базарной площади.
— Мою дочь ужалила змея! — сказала мама, и, хотя она не говорила особо громко, ее слышали все. — Она чуть не умерла. Может, то был несчастный случай! Я надеюсь, что это так!
Ее взгляд скользил по всему сборищу, от одного лица к другому. И если они раньше не ведали, что она — Пробуждающая Совесть, то теперь они узнали это.
— Только подлая тварь способна причинить такие страдания ребенку. Если кто-нибудь желает нам зла, пусть выйдет вперед. Если кто-то что-нибудь знает, пусть выйдет вперед. Люди должны признаваться в своих злодеяниях.
Тишина. Никто не шевельнулся. Глаза матери переходили с одного на другого, как бы схватывали чей-то взгляд, отпускали его, схватывали следующий… Никто не произнес ни слова. Никто не выступил вперед. Никто прежде Ирены не сделал ни одного неуверенного шага к Кречету.
— Пробуждающая Совесть! — сказала она, и голос ее слегка задрожал. — Мы ничего не сделали твоему ребенку. Мы люди честные!
