и называли Пьяницами. Как-то раз из леса в деревню пришла сильно избитая – или разорванная, – собака. Мы принесли ей воды. Танька Пьяница, заметив, как мы её поим, сначала на нас налетела – думала, это мы порезали; но потом мы разобрались, что все тут исключительно на стороне добра. Тогда она принесла каких-то очистков, а когда собака поела, показала нам, как обрабатывать раны. Псина так за ней и увязалась: она потом долго жила у Пьяниц. А раздобревшая с собакой Танька отвела нас огородами к друзьям: в одном из домов жарили шашлык. Темнело, мы все расселись вокруг костра: почти ничего не помню, кроме того, что были уже самые сумерки и что голоса у Таньки и у Танькиных друзей были совсем хриплые. Ещё в костре всё время стреляли еловые дрова, и вверх поднимались искры, и Танька совала в огонь сапогом, чтобы «успокоить». Муж сильно её прибивал, и она, вся заплывшая, часто лежала в траве на обочине: я только быстрей пробегала мимо, уговаривая саму себя, что Танька, с которой мы сидели у костра, и эта алкашиха в канаве – всё равно что две разные Таньки. Собака, которую мы вместе лечили, со временем куда-то запропала, и все вокруг, хоть Танька бродила по деревне и заунывно её звала, шутили, что Пьяницы бедную псинку по пьяной лавочке сожрали. Это казалось остроумным. Плохо помню всю эту историю, но очень хорошо помню другое: я бегу домой, в канаве стонет Пьяница – и я бегу ещё быстрее и думаю: «Хочу, Танька, чтобы тебя не было». Хочу, чтобы таких, как ты, не было на свете.
8
Да, я пробовал тяжёлые наркотики. Вторым сроком первый раз попробовал героин и винт. Зона была 50/50, такое красное на чёрном. Там зэки загоняли через забор себе наркоту, я тоже пробовал. Мне понравился винт больше, чем героин. С героина просто залипаешь, а с винта ты сразу такой шустрый, на двое суток вперёд заряженный. Это вроде кокаина. И четвёртым сроком я пробовал, но особо не увлекался никогда такими тяжёлыми вещами. Зона у нас ещё такой чёрненькой была сперва, пока там главный не сменился. Были телефоны, порнуха всякая, наркота гуляла. Рядом с клубом была библиотека. В этой библиотеке жил и работал мужчина один. Бывший вояка, наш библиотекарь. Я стирал ему вещи, гладил рубашки, массаж ему делал. Там такой жир надо было разгонять, пиздец. Зачем мне это было нужно: мусора его не шмонали и он был у нас спонсором для всей зоны. Загонял кокаин. Так-то в сухом виде, но сухой мне не нравился, там потом из носа фонтаном кровь шла. И он мне стал вмазывать жидкий, разбавленный, который с иголки.
Я люблю кокаин, такой тоже ты с него шустрый. Порой я даже на измене сидел. Как-то раз телефон оставил в клубе, забыл его просто. Думал, приду сейчас перед отбоем на барак, буду лежать на шконке, в интернетах лазить. А хуй, телефона-то и нет. Полночи я его искал, чуть не умер от ужаса. Его же попробуй достань потом новый. Вспомнил, что вроде как в клубе последний раз вынимал. Через забор полез, там же колючки ещё эти – разодрал себе всё, но перелез, залез в клуб, и там до утра завис. Даже про телефон забыл. Включил на большом экране через комп, через проектор, порнуху. Единственное, что меня тогда от измены спасло – эта порнуха. Дрочил, бля, как с ума сошёл, долго не мог кончить, письку натёр, пиздец. Одним словом, охуительная вещь – кокаин. Если сейчас мне предложить, я въебашу.
Мне такое нравится: я ведь этого не скрываю. Не знаю, как дожил вообще до своих лет: так-то думал всегда, что до 30 не доживу. Что-то бережёт: помню, как-то пошёл с морилкой на зоне на заброшенку, там была такая стройка на территории, я туда часто сбегал. Там спокойно, нет никого, подышать можно посидеть. Я дышал и вдруг вижу, что ко мне со стороны, где стены ещё нет, спускается человек такой крылатый. И зовёт за собой. И мне кажется, что я сейчас тоже взлечу. Ну я подхожу к самому краю, начинаю руками махать, чувствую, что меня прямо распирает – вот сейчас и на волю. И тут мне как будто говорит кто-то: «Жека, ну ты чё, это же глюки». Я смотрю под ноги: стою на самом краю, и внизу бетона набито, арматуры всякие. Высоко. Упал бы – всё, пизда. Так вот никуда и не улетел.
8.1
Как-то раз мне позвонили из церквушки за кольцом и попросили забрать Евгения. Я поехала забирать: видимо, он там от души бахнул, раз его понесло к богу. Женя так-то и сам по себе был религиозен, но как его пёрло на чертей по приходу – это отдельная тема. Он часто заговаривал со мной о духовных делах, но обычно мне не хватало терпения на такие разговоры. Помню, как один раз Женя долго пересказывал мне жизнь кого-то из страстотерпцев: мужик, в общем, тысячу лет (или тысячу дней, тут я плохо помню) молился на камне, и даже продавил там ямки. Я заметила, что история странная: в Африке вон дети голодают, чем торчать в пустыне, шёл бы занялся делом, тем бы и спасался. А то не себе, не людям. Жека возразил, что это история не про камень, а про то, что грешники очень мучаются, что страдания грешника чудовищны, а измениться тяжело. Я ответила, что не вижу в страданиях никакой высшей справедливости и как по мне, так раз человек может всю жизнь страдать от того, что родился не в том месте и не в то время, так лучше бы не было над этим никакого бога, потому что если он есть, то он, конечно, больной. Женя помрачнел и сказал, что он не знает, как мне ответить, но надеется, что со временем я поумнею и пойму некоторые вещи. Мы часто цапались по вопросам христианства: оно мне само по себе было мало симпатично, а уж если речь шла не о христианстве как таковом, а о церквях, то тут я, поработав с ними немного, совсем потеряла всю терпимость и берега. Женя говорил, что церковь нужна для спасения души. Я отвечала, что церковь нужна для отмывания бабла и дрочки хуя и он сам об этом прекрасно знает. А если и есть там люди
