на учёте. Ждала в очереди и немного тревожилась: я вообще-то боюсь грязи, микробов и наркотиков. Особенно растревожил меня парень, который пришёл сдавать кровь на ВИЧ. Точнее, он сам не очень понимал, чего пришёл: он был совсем размазанный и разволнованный, его носило от одной стены к другой. Пытался объяснять проходящим мимо санитаркам и секретаршам и нам всем, что его сюда отправили из больницы, потому что у него плохие анализы и сам он не очень. Что ему там сказали, что тут ему помогут. Что у него СПИД и это срочно. Он бы хотел убедиться, что никакого СПИДа, конечно, нет. Но помогать ему не спешили, кто-то самый сердобольный предложил постоять с нами очередь и взять талончик к доктору. Не очень помню, как он выглядел, потому что я стремалась посмотреть ему в лицо и пялилась в основном на ноги: у него на ногах были синие резиновые шлёпки. На улице моросило, и ноги были очень грязные. Я боялась, что он подойдет ко мне и нам придётся стоять рядом. Но он так и не понял, чего от него хотели, потыкался ещё немного в справочную и ушёл. От него остался очень тяжелый сладковатый запах, в очереди начали обмахиваться документами. У меня кружилась голова. «Интересно, – подумала я, – почему такие мрази не кончают с собой? Тащится вон вместо этого в больницу. Видно же, что с ним всё, кому охота принимать такого. Как ему самому ещё может чего-то хотеться?» Когда Женя чалился, что мы с ним не познакомились раньше, когда он был чуть менее потрёпанным жизнью, я всё время отшучивалась от него 134-й статьёй. Никогда не говорила, что на деле-то мы не могли познакомиться раньше, потому что несколько лет назад я бы не посчитала его за человека. Мне не хотелось, чтобы он знал про меня такое, мне и самой хорошо бы было про себя такое не знать.
– Ксенечка, уеду я, а. Я, знаешь, влюбляться в тебя начал. Ты не очень поймёшь, ты домашняя, но нам это всегда сложно.
– Это не влюблённость, Жень. Это нормально. Мы же столько времени провели в очередях в паспортном столе да ещё в ментовке. Ой. Короче, это бывает: ну у соцработников с подопечными и у психологов с пациентами.
– Я не знаю, я не могу себе позволить – может, нам всё-таки не общаться тогда, а, Ксенечка? Помнишь, ты приехала ко мне в больницу? У меня врач вечером спросил – тип баба твоя, что ли. Я сказал, что ты не баба, а девушка и не моя, а подруга, а ночью, короче, думал об этом, думал – и подрочил. Ты так улыбаешься, так смотришь на меня – я, может быть, люблю тебя, а ты мне: где твой паспорт, давай делать паспорт. Жил же я без этого паспорта раньше – и ничего.
– Ты очень устал, да?
– Очень, Ксенечка.
– Ты потерпи, ну ты же сильный человек, Женечка. Поедем летом на дачу – бросишь там свою морилку, крышу мне перестелешь.
– На дачу?
– Ну да.
– С тобой на дачу?
– Ну да. Поедем, а? Мы же так-то молодцы, можем и отдохнуть немного.
Нам наконец дали сигаретку, и Женя её с удовольствием раскурил.
– Мне Маринка сегодня сказала, что у меня будет двое детей, Ксенечка. И у тебя будет двое детей. И вроде как бы это наши общие дети, но это я уже не очень понял. Я бы хотел, чтобы у нас были дети, потому что они были бы красивыми. А ещё я бы хотел пожрать чего-нибудь, потому что я грустил тут сегодня и ничего не жрал. Но стоит только тебя увидеть, прямо пробивает.
Мы спустились почти до Садового кольца и там сели покушать в «Прайме», с расчётом на то, что в туалете потом можно будет поставить укол. Женя спросил, можно ли ему сходить в этот самый туалет. Я ответила, что он должен сам принимать такие решения. Тогда он объяснил, что имеет в виду только то, что ему хочется писать, а ширяться он там не будет, но я всё ещё могу его прошмонать – он даже встал в крест, чтобы я поскорее прохлопала штанины и карманы. Я сказала, чтобы он поприседал – мало ли, вдруг у него в заду припрятана бутылка лака. Но, когда он правда собрался поприседать, шутка перестала казаться забавной.
9
Всё-таки самая жёсткая зона – это малолетка. На малолетке я сидел первым сроком: в Подмосковье, в Дмитровском районе. Зона была красная такая, конкретно. Привезли нас на эту зону ночью. Приняли очень так ударно – зэки-активисты и отрядник карантина, все доебались тип «чё, суки, здорова». Страшно. Пристроили на барак. В карантине находишься 2–3 недели. Ну а если ведёшь себя плохо, то дольше: пока не начнёшь по-хорошему, будешь там сидеть. Но плохо себя вести ты там не захочешь.
На зонах есть стремящиеся: это которые мелкие ещё, но жизнь ворам, все дела. В нашем этапе никого не было, мы знали же, куда едем – а ехали мы в жопу. Зима была холодная, много снега. Рано утром нас вывели с карантина лопатой грести. Мы поработали, замерзли, хотелось горячего. Нас выстроили в коридоре в ряд, в линеечку. Отрядник спрашивает – тип чего, устали? Мы отвечаем, что да, все дела. Хоть кипятку бы выпить, лишь бы горячего. Тогда он говорит: «Ну-ка развернулись налево, – мы развернулись, нас там как в армии гоняли с этим направо-налево и марш, – а теперь садитесь на корточки и по продолу гуськом хуячьте». И мы, уставшие-замерзшие, похуячили. Кто упадёт, тот получает пизды. Мы друг за друга держались, поднимались. Но некоторые раз – и убирают твою руку: тип каждый сам за себя. Такое отношение, к этому там сразу приучают.
Я упал и сказал, что больше не встану. И меня отмудохали. Один из козлов отвел в каптёрку, где матрасы ещё всякие лежат. Это активисты: они помогают администрации и таким макаром зарабатывают себе удо. Он меня, в общем, отвёл и пизданул своей палкой деревянной – это у нас был любимый воспитательный инструмент. И сказал всю каптёрку отпидорасить, чтобы она была чистая. Ну я сидел, тёр, цеплял. И тут прошёл шум по карантину, что хозяин идёт в нашу сторону. Нам объяснили, что, когда он заходит, нужно хором говорить: «Здравствуйте, Павел Валентинович!» Если кто ошибётся или затормозит, то прилетит всем. Нас построили, мы с ним поздоровались, никто не
