умные и добрые, так чего они не возьмут ответственность за всякий мрак среди сестёр и братьев. Я говорила, что если есть социальный институт, который может себе позволить жить по своим законам, а не по законам государства, то такой институт нужно закрывать. Жека отвечал, что государство – это зло и кто-то должен бороться со злом. Мы расходились, друг другом недовольные.
В церкви за кольцом между тем было сухо и тихо. Я вспомнила, как ходила зимой на панихиду по умершим на улице, и попик читал имена – долго, минут 20. Мы стояли тесно, и тоже чадили свечи – нужно было держать их, пока идёт служба: свечи трещали и гасли, они были из дешёвого плохого воска, и их зажигали заново о свечу соседа. Один бездомный сказал потом, когда мы курили на улице, что раз его свечка погасла, то, значит, он в этом году умрёт, потому что год назад так погасла свеча у Серёги и теперь он в этом списке умерших бомжей. Его друг ответил, что поди умрёт и без этого – такая сучья выдалась зима.
Жени в церкви не было, он там, видимо, всем поднадоел, и его отправили погулять во дворик. Он бродил между клумб и рассматривал молодую зелень. Увидев меня, он сделал ручкой, показывая, чтобы я шла за ним, и мы, обогнув подсобки, вышли в город.
– Ты, – говорит Женя, – только ко мне не подходи. А то они узнают и найдут тебя. Метров пять, вот так, как будто мы не вместе.
– Кто узнает?
– Ксенечка, они тебя не пожалеют, нам нужно бежать из Москвы. Мне нужно бежать.
– Женя, – отвечаю я, – мне кажется, что мы заблудились. Давай присядем на лавочку и вспомним, как это мы тут оказались.
Мы присели. Женю трясло, он уговаривал меня дать ему денег на электричку. Обещал написать через полгодика, когда всё уляжется. Я спросила, хочет ли он водички. Женя ответил, что только если она сладкая, потому что вообще-то он хочет шоколадку. Я поискала в сумке несуществующую шоколадку. Его это, видимо, немного успокоило.
– Ксенечка, меня видели там, в хостеле, – ну что я с пакетом, что я торчок; теперь пиздить будут, наверное, – я туда больше не пойду.
– Ты испугался?
– Похоже на то.
– Ты испугался и присел на измену, Женя.
– Ты не понимаешь. Это сложно. Ты должна подышать со мной, а то ты же ничего не понимаешь, Ксенечка. Пойдём сегодня подышим, а?
– Не пойдём мы никуда сегодня. Господи, Жека, да что с тобой не так.
Мы сидим на лавке у подъезда, Женя пытается стрельнуть у прохожих сигарету, но никто не останавливается, потому что выглядит он стрёмно.
– Ты никогда меня не поймёшь, Ксенечка, пока не увидишь это всё: ты меня совсем не слушаешь. Я бы тебе показал. Они все умерли. Хочешь, я познакомлю тебя с сыном? Он у меня красивый.
– У тебя есть сын?
– Да. Он как я, только не такой проебаный. Он работящий. Что-то там с математикой, я такого не умею. Может быть, вы с ним поженитесь, мы с тобой тогда будем вместе. Ксенечка, я такой старый, ты даже не представляешь – это я только выгляжу так, меня четырнадцать лет Маринка сохраняет, – а на самом деле мне много, очень много лет, – тут у Жени по грязным щекам поехали слезинки, а у меня зазвонил телефон. Я немного отошла от лавки, чтобы сказать, что перезвоню попозже, потому что я на работе, а у моего подопечного неудачный приход.
Потом я вернулась на лавку, Женя там уже закончил истерику и смотрел очень нехорошо:
– Это ты тут неудачный приход – пошла ты в жопу, вот чего. Видеть уже не могу твой фейс добренький. Слушай, а муж кончает тебе на лицо, а? Вот-вот, на этот дрожащий ротик, ах, бедняжка. Всё, я сваливаю, это у тебя тут галлюцинации, думаешь, что помогаешь мне – ага, щас. Я бы лучше сдох, чем один раз с тобой познакомился. Ты ни хуя меня не понимаешь.
Он пытался застегнуть свою маленькую куртку с розовой бабочкой на спине, но на ней сломался замочек – Женя просто дергал им туда-сюда, пока он не оторвался.
– Лучше б сдох, – повторил Женя, положил замочек мне на коленку и пошёл куда-то, по-видимому, подальше от меня. Я осталась одна на ободранной лавочке. Из подвала вышли котята и стали валяться в пыли. Я смотрела, как они пачкались, и думала, что если бы была богата, то могла бы жениться на Жеке и поселиться с ним на побережье, чтобы он там воровал на рынке раскрашенные ракушки и персики, пока вирусы и наркопотребление его не доконают. Но я не богата, я вообще не умею зарабатывать деньги. Я ничего не умею.
Женя вернулся минут через десять и сказал, что так-то если я скажу ему прыгнуть с крыши, то он прыгнет. Что ему жаль, что он меня всё время расстраивает. И что если я не перестану реветь, то он прыгнет с крыши просто так, от избытка чувств.
– А морилку мне отдашь, которая у тебя с собой?
– Я тебе про серьёзное, а ты как всегда. Нету у меня ни хуя, хочешь – прошмонай.
– Не буду я тебя шмонать, ты же мой друг.
– Может, ты мне купишь сегодня, а? Мне уже в долг не дают.
– У тебя долг в строительном магазине?
– Ещё какой.
Мы немного посидели. Женя хотел погладить котёнка, но тот испугался и убежал, ненадолго, правда, застряв попкой в подвальной решётке.
– Мне очень страшно, Ксенечка. Я скоро умру?
– А что, болит что-нибудь?
– Да хуй знает, иногда по вечерам температура такая поднимается, градусов сорок, я спать не могу, дышать не могу. Думаю о всяком. Я же в ад попаду, Ксень, там страшно, в аду.
– Откуда ты знаешь?
– Да я много всего знаю, ты просто никогда не спрашиваешь.
– Ад нынче пуст, все бесы сюда слетелись, – я поймала пальчиком Женину слёзку. – Дать тебе платочков? Хотя погоди, у меня нет платочков. Есть только книжка Фуко и прокладки.
– Ксенечка, ну я же заразный.
Я сунула палец в рот и повертела им потом немного перед Женей.
– Оно так не работает, – говорю, – слёзы как слёзы.
– Это ведь неправда, что тебе наплевать? Я бы хотел не быть больным, чтобы ты меня не боялась.
– Конечно, мне не наплевать.
Когда я оканчивала школу, мне нужно было взять справку о здоровье: я пришла в наркодиспансер поставить подпись, что не стою у них
