Я ходил за ней по пятам. Писал за нее конспекты. Делал курсовые. Покупал мороженое. Водил в кино. Проще рассказать, чего я не делал, чтобы понравиться ей. Но она лишь благодарно чмокала меня в щеку. Она меня не любила. Друг и друг, много таких рядом. А я хотел быть единственным. И однажды, когда она снова ушла в кино с более удачливым однокурсником, я в полном отчаянии достал свой блокнот. Он был все таким же празднично-волшебным. Тисненая кожа переплета не потускнела и не потрескалась, а золотистая маленькая ручка все так же подмигивала солнечным зайчиком.
«Хочу, чтобы Наташка меня любила!» — написал я, словно был все тем же мальчишкой-шестиклассником, впервые взявшим в руки волшебную вещь. Я захлопнул блокнот, будто боялся, что слова раньше времени спрыгнут с глянцевой страницы… Когда я вновь открыл его, надписи не было. Она исчезла точно так же, как и прежде.
Да, я женился на Наташке буквально через пару месяцев. Институтский профком напрягся и выделил нам комнатку в общежитии. Моя избранница меня обожала, и я был счастлив. Правда, немного смущало то, что характер ее понемногу портился. Она все чаще нервничала, раздражалась по пустякам, все реже я слышал ее серебряный смех, который когда-то просто заворожил меня. Но я старался не обращать внимания на такие мелочи.
Мы закончили институт, работали в одной организации, воспитывали двоих, как нам и хотелось, детей, в общем, жили, как живут миллионы людей. Блокнот пылился в ящике стола среди других забытых вещей детства и юности… Больше я не пользовался его волшебной силой. Не возникало серьезной надобности. Право, не просить же у неведомого помощника повышения по службе или дачного участка поближе к дому… Согласитесь, это глупо и пошло. Да и плата меня смущала. Точнее то, что она была неизвестна. Но ведь была же!
Однажды, бреясь утром, я понял, что начал стареть. Моя Наташка давно уже стала Натальей Сергеевной, и этим я огорчался больше, нежели тем, что меня уже много лет никто не называл иначе, как Александром Степановичем. Но жизнь продолжалась, размеренная и неторопливая, лишь изредка взрывающаяся мелкими рабочими проблемами или неизбежными семейными скандалами. Я все меньше и меньше узнавал в своей раздобревшей крашеной супруге ту худенькую рыжую девчонку, которая цокала каблучками-шпильками по серым коридорам института. И платья ее стали такими же спокойными и строгими, как выкрашенные зеленоватой краской стены конторских коридоров.
Дети выросли, разъехались, и мы с женой остались в квартире одни. Два пенсионера, которые просто сидят и чего-то ждут. Может, мы ждали чуда? Увы, оно не приходило. Мы часто ругались, и наша семейная жизнь не разлетелась в клочья только потому, что обоим было некуда идти. Возраст, знаете ли.
Оставив ожидание чуда, мы начали ждать внуков, которых к нам неизменно отправляли на каникулы. Перед их приездом жена чистила квартиру так, словно это был корабль перед адмиральской инспекцией. Я не сопротивлялся. Пока она была чем-то занята, мы не ссорились.
В один из таких уборочных дней она добралась до моего стола. Был извлечен из ящика и блокнот.
— Что это? — поинтересовалась Наташа. — Совсем новый. Зачем он тебе?
Я увидел тисненый переплет, ничуть не потускневший за все прошедшие годы, и солнечный зайчик привычно метнулся в глаза с золотистой маленькой ручки.
— Положи на место, — сказал я резко.
Жена фыркнула и открыла блокнот.
— «Александр Строгичев», — с выражением прочла она. — Ну и почерк! Внука Сашки, что ли? Ничего, перебьется… — И тут же начала что-то записывать в блокнот золотистой ручкой. — Шпроты, пару цыплят, картошки еще купить, с соседкой расплатиться… — бормотала она, составляя, по давней привычке, список дел на день.
Я похолодел. Ведь блокнот хоть вещь и магическая, но все же только вещь, он не разбирается в нюансах. Мало ли что может случиться, если он воспримет безобидную запись о возврате долга совсем в другом смысле. Я шагнул вперед и вырвал блокнот прямо из-под рук жены.
— С ума сошел! — закричала она визгливо. Глаза ее сузила злость, блокнот полетел под стол. Я смотрел на эту сварливую пожилую женщину, мою жену, и не мог узнать в ней ту девушку, которую когда-то полюбил так, что даже воспользовался волшебством, чтобы добиться взаимности.
«Ты же сам говорил, что на всем висит ценник, — холодно заметил кто-то невидимый. — Когда-нибудь ведь чем-то нужно и платить. Почему бы не этим?»
Вот оно! Неужели я сам, собственным малодушным желанием, так изменил мою Наташку, ту самую Наташку, чье платье, бледно-зеленое в розовые цветочки… нет, фиолетовое в алых всплесках, как пламя… а, неважно, главное, что это платье развевалось, как крылья птицы. А теперь? Где они, эти крылья?
— Я не хотел! — беззвучно прокричал я. Мой ответ был так беспомощен и неубедителен, что незримый собеседник только расхохотался. — Я все смог бы сам!
Смех невидимки грохотал водопадом в ушах, перекрывая истерически плачущий голос жены. В глазах поплыли желтые пятна, словно золотистая ручка разбрасывала солнечные зайчики. Голова закружилась…
Я открыл глаза, пересиливая мучительный стук в висках. Солнце врывалось в раскрытые окна, и желтеющие листья берез успокоительно шумели на легком сентябрьском ветру. Я сидел за партой, которую не видел уже много лет, с тех пор, как окончил школу. Да существовала ли еще та школа? Может, ее давно уже снесли, строя очередную дорогу или высотку? Но это моя парта, вне всяких сомнений. На ней даже видны мои инициалы, я вырезал их перочинным ножиком и до сих пор помню, как за это ругал меня отец.
— У нас в классе новенькая, — сказала учительница, которую я помнил совсем смутно, сквозь пелену лет. — Познакомьтесь — Наташа Савочкина.
Рыжая девочка кивнула головой, и разлохмаченные косички взлетели птичьими крыльями в трепетании белых бантов.
— Садись сюда, Наташа, — учительница кивнула на свободное место рядом со мной, а я все не мог прийти в себя. Это была моя парта, мой класс — я даже узнавал одноклассников, моя учительница и… моя Наташка! Только совсем маленькая, школьница. Но я же — пенсионер, у меня жена, дети, внуки… Стоп! Какая жена? Моя Наташа стояла рядом со мной, и белые банты в рыжих косичках продолжали вздрагивать, словно не могли спокойно лежать на ее худеньких плечиках.
— Привет, — тихо сказала она, усаживаясь. — А ты не дерешься?
Вопрос показался мне таким глупым, что я рассмеялся. И она засмеялась вместе со мной. Казалось, легкие серебряные шарики покатились по парте, спрыгнули на пол и, отскакивая от стен класса, вылетали в распахнутые окна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
