документа прилагается к настоящей статье).
Демократическая Группа предложила мне во время моей поездки собирать подписи и под этим заявлением. Таким образом, я отправился в путь с двумя документами, преследующими одну и ту же цель, но различными по своему характеру, адресу и подписям.
Выполнение моей миссии в Ковно, Гродно и Витебске прошло без всяких трудностей. Не было каких-либо прений по содержанию записки. Не трудно было мне собирать подписи и под заявлением Демократической Группы среди представителей местной демократической интеллигенции. В собраниях, в которых я говорил о записке, я избегал упоминать о заявлении.
Некоторые трудности возникли у меня в Вильне, где для слушания моего доклада о записке было созвано довольно многолюдное собрание. В нем, между прочим, участвовал и С. М. Дубнов, с которым я тогда впервые встретился. Он упоминает о моем приезде и об этом собрании в своих воспоминаниях.
В возникших прениях горячо и красноречиво выступил против текста записки один участник собрания, который был мне совершенно неизвестен, хотя я более или менее знал виленских общественных деятелей. Он доказывал, что русское еврейство должно требовать равноправия не путем подаваемой правительственной власти записки, тон которой естественно этим обуславливается, а предлагал много более радикальную формулировку. Я спросил своего соседа, кто этот оратор, и узнал, что это был д-р Шмарья Левин, незадолго до того прибывший из Елисаветграда в Вильну, где стал общественным раввином. Очевидно, Шмарья Левин хотел, чтобы документ носил тот характер, который имело заявление Демократической Группы. Мне пришлось ему возражать, хотя, конечно, я всецело разделял его настроение. Я сказал, что то, о чем он говорит, могло найти себе выражение в другом документе, но не в записке, подаваемой Председателю Комитета министров. Собрание с моими доводами согласилось.
В Могилев на Днепре я приехал через некоторое время после имевшего там место 10 и И октября 1904 г. еврейского погрома. Власти не принимали никаких мер к защите евреев. Особенно возмутительно было поведение могилевского полицмейстера, на глазах которого происходило расхищение еврейского имущества. Еврейские общественные деятели немедленно согласились подписать записку. Но все их мысли были сосредоточены на погроме, и они ожидали от делегата из Петербурга помощи и совета. Я составил прошение на имя прокурора Судебной Палаты, в котором было указано на преступное бездействие полицмейстера и предлагалось привлечь его к уголовной ответственности по соответствующим статьям Уложения о наказаниях. При этом в прошении говорилось, что если не будет найдено достаточно оснований к привлечению полицмейстера к суду, настоящее прошение является оклеветанием должностного лица и проситель предлагает в таком случае привлечь его за это к уголовной ответственности. Местный общественный деятель, доктор Лурья, согласился такое прошение подписать. Оно было мною лично по почте отправлено по назначению. Казалось бы, у обвинительной власти не было возможности уклониться от поставленной перед ней альтернативы. Однако, ни полицмейстер, ни доктор Лурья к ответственности привлечены не были.
Много сложнее оказалась моя задача в Варшаве. Наиболее влиятельным общественным деятелем там был Станислав Натансон, член семьи состоятельной и пользовавшейся всеобщим уважением. Натансон принадлежал к евреям, считавшим себя «поляками Моисеева исповедания». Станислав Натансон был вице-председателем Гмины — Правления Варшавской Еврейской Общины. Мне было сказано, что еврейское собрание имеет вес только в том случае, если оно созывается Станиславом Натансоном и происходит в библиотечной комнате его квартиры. По приезде я вместе с моим дядей Сигизмундом Фрумкиным, членом Гмины, посетил Станислава Натансона и сообщил ему о цели своего приезда. Он согласился созвать собрание, и мы приступили к составлению списка участников. Я сказал, что необходимо пригласить представителей всех течений в еврействе Варшавы.
Я сообщил Натансону, что записка, подписание которой я имею в виду предложить, конечно, написана по-русски, и спросил, не нужно ли дать перевести ее на польский язык. Он ответил, что этого не требуется, так как то, что она написана по-русски — естественно, и что все, приглашенные на собрание, понимают по-русски, хотя и неохотно на этом языке говорят. Я попросил его, когда он откроет собрание, сообщить о моем предложении и его ответе. Он так и поступил.
Собрание было импозантным. В нем участвовали видные представители Варшавского еврейства. Но предложения подписать записку никто из присутствующих не поддержал. Приведенные к тому мотивы меня, недостаточно знакомого с настроениями этих кругов еврейства, изумили. Говорилось о том, что они считают Конгрессовую Польшу лишь формально входящей в состав Российской Империи. Уже по одному этому они считают нежелательным какие-либо совместные с русским еврейством шаги перед правительством. Да и положение польских евреев совершенно отличное от положения евреев русских. Польские евреи в пределах Польши вправе жить и в селах и там приобретать недвижимое имущество. Правда, они испытывают затруднения, когда едут в Петербург или Москву. Но они смотрят на эти города, как находящиеся за границей и, в сущности говоря, не могут против этого протестовать — нельзя отрицать за любым государством права отказывать иностранцам в визах по своему усмотрению. Их детей принимают в русские учебные заведения лишь в пределах процентной нормы. Но они этому рады, так как предпочитают посылать своих детей в заграничные учебные заведения.
Отказ подписать записку вызвал уже после моего отъезда протесты со стороны менее ассимиляторски настроенных кругов в Варшаве и, в особенности, в Лодзи. В результате от имени «евреев, жителей Царства Польского», была опубликована резолюция с требованием равноправия. Насколько мне известно, инициатива опубликования этой резолюции исходила не от Варшавских, а от Лодзинских еврейских общественных деятелей.
* * *
После моего возвращения в Петербург мне пришлось принять участие в организации Виленского Съезда, состоявшегося 25 — 27 марта 1905 года.
Хотя инициатива этого съезда исходила от Бюро Защиты, приглашения были разосланы за подписью барона Г. О. Гинцбурга. Тогда еще это было естественно и даже необходимо. Был составлен список приглашенных, причем из каждого города приглашалось несколько лиц разных направлений. Я принес барону Гинцбургу пакет приглашений на подпись. Он все приглашения подписал без всяких возражений, на некоторых из них приписывал приветы, надежду встретиться с адресатом в Вильне и т. д. Но одно приглашение он наотрез отказался подписать. Его отрицательное отношение к этому лицу было вполне обосновано и разделялось и членами Бюро Защиты. Но это был видный сионист, имевший в своем городе большое влияние и неприглашение его могло бы вызвать отказ других сионистов участвовать в съезде. В конце концов барон Гинцбург подписал и это приглашение.
Однако за время, прошедшее между высылкой приглашений и съездом, политическая атмосфера и, в частности, настроение в еврейских кругах резко изменились,
