Гриша хотел что-то возразить, но неожиданно выхватил в толпе у буфетной стойки знакомое мужское лицо. Вот только кто это, он никак не мог сообразить. Каково же было его удивление, когда этот мужчина лет тридцати пяти неожиданно помахал ему рукой. Гриша растерянно посмотрел по сторонам, но тут же понял, что машут не ему, а Шруделю.
— Слушай, Вов, — зашипел Гриша, — кто это?
— Мишка?! Филолог-лингвист. А ты его что, знаешь?
Тем временем мужчина подошел и пожал им руки.
— Ну, что? Тоже прорвались?
— Обижаешь, — засмеялся Шрудель. — Чтоб Владимир Шрудель, да прорывался! Я спокойно прохожу. Это, кстати, Гриша Гранкер — надежда и оплот советской журналистики. А это Миша.
— Просто оплот, — пошутил Миша и почему-то еще раз пожал руку Грише.
— Как дела-то? — спросил Шрудель. — Закончил книгу?
— Закончишь тут. Зарубили, и все тут.
— Да ну?
— Мало того! Просто сделали диссидентом каким-то! Хотя я и так им уже стал. Монографию о Гашеке зарезали. О Кафке статью зарезали. Про Замятина заикнулся — чуть не поперли из института. Господи! Как в этой стране жить, а? А ведь так хочется просто заняться своим прямым делом — преподаванием, лингвистикой. А не бегать с высунутым языком в поисках подработок. Вот думал, все — дают поездку с лекциями. Хоть отдохну. Так такую гастроль устроили — только держись: Камчатка, Урал, Алтай… А Лене Голомазову — пожалуйста! Астрахань, Сочи, Ялта! Где справедливость, а? Почему Голомазову Крым, а Данилову — Алтай и Полярный круг? Чудовищное время… Никакого житья…
И тут до Гриши дошло, кто перед ним находится. Это был его собственный преподаватель, Михаил Андреевич Данилов. Мать честная!
— А ты где трудишься? — обратился Данилов к Грише.
— Я в «Московском пролетарии», Михаил Андреевич, — выдавил Гриша, по привычке выплюнув в конце имя с отчеством.
— О! — удивился Данилов. — А отчество мое откуда знаешь?
— Так говорил кто-то, — выкрутился Гриша.
— М-да, — задумчиво встрял Шрудель. — Времечко непростое.
— Да не непростое, а кошмар! — возмутился Данилов. — Ни вздохнуть, ни охнуть. После того как книгу зарезали, я — все. Отработанный материал. Теперь будут душить. Запомни мои слова. Хуже нашего времени ничего нет. Потому что все обожрались и поглупели.
— А сталинское? — возразил Гриша. Наконец-то он мог позволить себе поспорить с педагогом.
— Не, — отмахнулся Данилов. — Хочешь верь, хочешь нет, но там все было просто. Никакой свободы. То есть ничего нельзя. Это, конечно, тяжело. Но это не так тяжело, как сейчас, когда ты понимаешь, что что-то можно, но не знаешь что. Вот так.
Тут зазвенел звонок.
— Ой, — спохватился вдруг Шрудель, — мне надо срочно отлить, братцы. Миш, ты приходи к Семену на выставку тринадцатого.
— К Гусеву, что ли? Не пойду.
— Это еще почему?
— Он мне сказал, что мы живем в интересное время. Кретин.
— Как знаешь.
Шрудель убежал, оставив Гришу наедине с Даниловым, который, впрочем, тут же засуетился и, попрощавшись, исчез в водовороте зрителей.
В зале творился классический аншлаг. Люди стояли, сидели и висели повсюду. Детей не наблюдалось вовсе. Что Гришу даже обрадовало — скорее всего, их бы просто передавили к чертовой матери в этой толкотне. У них со Шруделем, впрочем, были законные места, что было приятно — стоять Гриша не любил. Его всегда удивляло то терпение, с которым советский (да и постсоветский) интеллигент был готов ради какого-то представления несколько часов пробыть в крайне неудобном положении (например, сидя на корточках у стены или стоя на ступеньках в проходе). В этом было что-то от православной церкви, где верующие должны стоять во время службы. Некая жертвенность. Подтверждение твоей солидарности с христианскими страданиями. Недаром театр в России быстро превратился в «храм искусства» (на Западе такое определение вряд ли кому-то пришло бы в голову). Намоленная сцена, «священнодействуй или убирайся»… И посему стоячее положение русскому театральному зрителю вскоре начало казаться чуть ли не естественным или, по крайней мере, терпимым. В конце концов, раз тебе со сцены проповедуют доброе и вечное, имей совесть — потерпи, коли пришел в храм искусства.
Едва в зале погас свет и началось действие, Гриша понял, что ни в какой дурдом ему идти не надо. Зрители реагировали на каждое художественное решение спектакля, а также каждое произнесенное актерами слово таким грохочущим смехом, что оставалось только дивиться. Например, когда Карабас-Барабас появился в темно-зеленом френче и сапогах, а потом еще и закурил трубку (что как раз было вполне по тексту сказки), зал пришел в такой экстаз, что аплодисментами заглушал каждую реплику актера. При этом сам актер (будучи не русского происхождения) говорил с акцентом. Акцент был явно не грузинский, но этого уже и не требовалось. То же относилось и к недвусмысленной интерпретации образа Дуремара, который носил черную шляпу и пенсне. Говорил он тоже с акцентом. Оттого все их диалоги были похожи на совещание в Кремле. Город дураков (он же, видимо, столица Страны дураков) был описан слово в слово, как в оригинале — текст произносился каким-то мрачным голосом сверху. При этом каждый образ носил красноречивые атрибуты советской жизни. И вообще все было таким красноречивым и недвусмысленным, что можно было диву даваться, как этот спектакль вообще пропустила цензура.
«По кривой грязной улице бродили тощие собаки в репьях, зевали от голода:
— Э-хе-хе…
Козы с драной шерстью на боках щипали пыльную траву у тротуара, трясли огрызками хвостов.
— Б-э-э-э-э-да…
Повесив голову, стояла корова; у нее кости торчали сквозь кожу.
— Му-у-учение… — повторяла она задумчиво.
На кочках грязи сидели общипанные воробьи, — они не улетали — хоть дави их ногами…
Шатались от истощения куры с выдранными хвостами…»
Далее шел текст про собак-полицейских. И хотя на головах у них были полицейские шлемы, излишне говорить, что шлемы эти до неприличия походили на милицейские фуражки советского образца. Кроме того, актерские реплики изобиловали якобы оговорками, каждая из которых вызывала неподдельный восторг у публики. Скажем, когда лиса Алиса с элегантно повязанным красным платком, смутно напоминавшим пионерский галстук, давала совет Буратино, как посеять золотые, чтобы выросло дерево, она говорила: «Да не забудь сказать „землю — крестья…“ — тьфу! в смысле, „крекс, фекс, пекс“…»
Дуремар-Берия говорил: «Я ловил шпио… пиявок в одном грязном пруду около Города Дураков». И так далее. Вообще все интерпретировалось так, как будто Карабас-Сталин пытается найти ключ к дверям бессмертия или что-то типа того. Нет нужды говорить, что главным свободомыслящим диссидентом в спектакле был Буратино.
Несмотря на царящее в зале веселье и ажиотаж, Шрудель сидел с серьезным и сосредоточенным видом.
— Хорошо, что сегодня пошли, — шепнул он Грише на ухо. — Завтра спектакля уже не будет. (Как в воду, кстати, глядел — на следующий день спектакль оперативно заменили.)
— Тебе что, нравится? — недоуменно спросил Гриша, разочарованный такой узостью мышления приятеля.
— Чегтовски, — по-ленински грассируя, ответил Шрудель.
— Тише, товарищи! — зашипели сидящие сзади.
В конце спектакля герои сказки получили свой кукольный театр и устроили представление, которое начиналось с того же, с чего начался и собственно сам спектакль театра из Душанбе. Там был маленький Карабас-Барабас с трубкой, Дуремар в пенсне и так далее. И куклам, смотрящим этот спектакль в спектакле, все ужасно нравилось. Они хлопали и кричали «браво» в унисон реальному зрительному залу.
Когда зажегся свет, Гриша повернулся к Шруделю, чтобы наконец узнать, что же ему так понравилось, но аплодисменты зала были такими бурными и громкими, что он решил дождаться более удобной минуты.
Они вышли на улицу. Светило яркое солнце и дымился асфальт. Видимо, за время спектакля прошел дождь, осадивший едкую пыль московских улиц. Дышалось легко и свободно. Гриша тут же принялся допытываться, что же такого хорошего в этом спектакле — ведь это ж какая-то прямолобая антисоветчина.
— Ты ничего не понял, старик, — снисходительно ответил Шрудель. — Ты думаешь, режиссер смеялся над ними?
Он возвел глаза куда-то к небу.
— Ну, почему же? — смутился Гриша. — Наверное, и над вами. То есть нами, — поспешно добавил он, еще больше смутившись от этой оговорки. Но Шрудель ее не заметил.
— В том-то и дело, что только над нами он и смеялся. Или, как говаривал Ленин: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь».
Гриша не стал поправлять приятеля — тем более что не был уверен в авторстве цитаты. Помнил только, что кто-то у Гоголя. Или кто-то про Гоголя.
— Причем не нами в широком смысле этого слова, — продолжал Шрудель, — а нами, которые сегодня пришли на этот спектакль. Иными словами, мы только что ржали сами над собой. И страна дураков — это не бульдоги в милицейских фуражках, а зрители в зале. Потому что нам, оказывается, достаточно показать Карабаса-Барабаса в виде Сталина, как уже все это будет казаться искусством. В том-то и суть этой, как ты говоришь, прямолобой антисоветчины. Она потому и прямолоба, что издевается не над советским строем, а над нами, которые так мечтают о какой-то там свободе мысли, что уже и никакого искусства не надо. Ты вспомни финал. Когда куклы дают представление. И когда Буратино говорит: я буду играть самого себя и прославлюсь на весь свет. Вот это наша интеллигенция! И что они после этого играют?! А? Правильно. Они играют то же самое, что мы видели в начале — опять Барабас-Сталин, пионерские галстуки… И все это дико нравится куклам-зрителям. Потому что кот сдох — мышам веселье. И не надо им никакого высокого искусства — достаточно позубоскалить над котом, то есть Карабасом. Здесь же двойной наворот, чистая издевка над нашими ранимыми душами, но издевка то-о-онкая. Ох, тонкая. И потому никто ни хера не понял. Но то, что это не поймут наверху, тут к гадалке не ходи, а то, что это не поняли в зрительном зале, — это не просто печально, а просто-таки драма какая-то. Ты думаешь, раз я — интеллигент, то антисоветчик? Нет, мне, конечно, вся эта советская бодяга жутко не нравится, но тупость однозначную не терплю еще больше. Даже самую разинтеллигентскую.
