«Мысль!», «Точно!», «За это надо выпить!» — понеслось со всех сторон.
— Кто это? — спросил Гриша, мотнув головой в сторону инициатора. — Поэт известный?
— Кто? Леша? — недовольно приподнял голову Шрудель, пребывавший в раздражении оттого, что никого не заинтересовала его «Последняя шпала». — Да нет. Сантехник. Отвечает за канализацию в одном театре. Театр просто очень любит.
— Театр? — удивился Гриша.
— Ну, да. Тот, в котором работает, конечно. В остальных он бывает, только когда его зовут трубы прочистить. Но стихи он и вправду сочиняет.
— Хорошие? — спросил Гриша, хотя сам не понимал, зачем ему это знать.
— По качеству вполне эквивалент тому, что плавает в трубах, которые он чистит.
Сложив это ехидное предложение, Шрудель удовлетворенно улыбнулся и, закрыв глаза, откинулся на спинку стула.
«Поэт» тем временем продолжал призывать народ не терять бодрости духа, собирать вещи и готовиться к путешествию. Он даже готов был одолжить деньги тем, у кого их совсем не было. Но потом силы вдруг покинули его ослабленное всплеском активности тело, он неожиданно сел за стол, положил голову на руки и, пробормотав, что перед поездкой ему надо немного вздремнуть, заснул. Заснул так крепко, что разбудить его уже не смогли до утра. Лишившись локомотива, идея как-то скукожилась, потеряла привлекательность и растворилась в прокуренном воздухе. Чему Гриша был безмерно рад.
А затем наступил рассвет. Сонный народ начал стрелять друг у друга деньги: те, что победнее — пятаки на метро, которое вот-вот должно было открыться, те, что понаглее — рубли и трешки на такси. Естественно, кто-то виснул на ком-то, обещая вечную дружбу и уважение. Сначала попытались разбудить сантехника Лешу, но вскоре плюнули — он так и остался спать за столом. Затем попытались разбудить лежащего у рукомойника Леву. Он долго отбрыкивался и матерился. Когда же наконец проснулся, то долго бродил по кухне с мрачным видом, прижимая к груди веник и пытаясь сообразить, где он и что происходит. Веник у него отобрали, а потом долго умывали холодной водой по приказу Шруделя, который истерично кричал «Я не повезу его в таком виде!», как будто это он был водителем, а Лева его пассажиром. Протрезвев, Лева долго благодарил Мотю за прекрасный вечер, большую часть которого он, впрочем, провел в обнимку с веником, затем вместе со Шруделем и Гришей дошел до оставленной у киноклуба машины и отвез их домой.
В дороге Гришу растрясло, и он мучительно сдерживал всякие нехорошие позывы. Дома, однако, полегчало. Упав на раскладушку, он тут же провалился в глубокий сон. Всю ночь в его голове крутилась строчка из песни про собаку Тябу: «Зато есть бак для пищевых отходов…»
Утро подозрительно напоминало утро предыдущего дня. Словно время скакнуло назад, как игла по заезженной пластинке. То же похмельное состояние, те же попытки вспомнить, что происходило вчера, так же щедро накрытый стол и все тот же пионерский задор в голосе Шруделя. На самом деле время никуда не скакало, а просто текло дальше. Вот только на дворе был по-прежнему 75-й год.
Так все и понеслось. Утро. Завтрак. Поход к кому-то или на что-то. Редакция. Бесплодные попытки пройти через подземный ход «Иллюзиона» (которые на третьем разе пришлось прервать, ибо кассирше надоели эти визиты, и она наконец пригрозила милицией). Вечерний сбор у кого-то или опять поход к кому-то или на что-то. Ритм этот завораживал.
И каждое утро Шрудель «загонял» что-то из Гришиных вещей, пока тот спал.
Надо заметить, что принялся он за содержимое Гришиной сумки с таким рвением, что уже через пару дней запасы сильно оскудели.
На вялое возмущение Гриши Шрудель неизменно отвечал вольной цитатой из творчества кварцедува Копылева: «Твои заокеанские наймиты тебе помогут и еще пришлют», хотя прекрасно знал, что «заокеанские наймиты» находятся в далеком будущем, откуда, как известно, посылки не доходят. Особенно выгодно Шрудель умудрился загнать почтовую марку, что была на рекламном письме, который Гриша за день до перемещения выудил из почтового ящика, да все забывал выкинуть. Марка была приурочена к 200-летию Пушкина. Естественно, ни о каком 200-летии Пушкина в 75-м году не могло быть и речи. Шрудель не стал особо вникать в причины этого невежества, а вышел на какого-то чокнутого, но богатого филателиста, которому впарил «бесценную» марку за 100 рублей, объяснив, что марка есть часть бракованной партии. Кроме того, на марке стояла стоимость в 2 рубля, тогда как в 75-м марки стоили копейки, но никак не рубли. Тем не менее марка была гашеной, но штамп с датой не убавлял, а прибавлял ей ценности, ибо на дате значился июль 2008 года.
— Вот до чего доводит водка простого почтового работника, — по-журналистски сухо прокомментировал набор безумных «нелепостей» Шрудель, когда продавал марку. Филателист буквально трясся, перенося ее в свой альбом пинцетом. С деньгами расстался легко и в полной уверенности, что совершил лучшую сделку своей жизни. Он не знал, что через тридцать лет ее стоимость упадет до нуля.
Обмененные мелочи шли отчасти на обычное питание, отчасти на покрытие расходов, связанных с ресторанными знакомствами. Гриша утешал себя тем, что рано или поздно Шрудель сведет его с действительно известными (по меркам начала двадцать первого века) людьми, у которых он мог бы взять интересное интервью и таким образом положить начало своей великой книге — в конце концов, это была единственная практичная идея, и Гриша не желал с ней расставаться. Впрочем, кое-что пришлось подкорректировать — он был вынужден признать правоту Шруделя: известные люди откровенничать перед молодым журналистом не будут.
«Ну и ладно, — думал Гриша, — хрен с известными. Если не выйдет, значит, буду брать у неизвестных. Это даже лучше. В 2008-м они уже будут известными. Лучше бы, конечно, у тех, кто умрет до перестройки. Жестоко немного, но се ля ви. А если и не умрут, тоже неплохо. Можно будет составить интервью, чтоб сравнить ответы тридцатилетней давности. Назвать можно было бы… ну… „Пауза в тридцать лет“ или что-то типа того. Не фонтан, конечно, ну, блин, хоть какое-то творчество. А лучше у детей, которые потом будут известными. Это ж хит будет!»
Он по-прежнему изредка проходил мимо «Иллюзиона», поглядывая на дверь с надписью «Кассы» и пытаясь постичь логику перемещения, но никакой логики не находил и потому даже не совался внутрь.
Но самым сложным по-прежнему оставался вопрос легализации. Неделю Гриша держался, бормоча что-то про прописку, бюрократические препоны и волокиту, но к концу первой недели бухгалтерия «Московского пролетария» насела на «стажера» основательно, и вопрос встал ребром — либо паспорт, либо увольнение.
Вернувшись домой в один из вечеров, он застал Шруделя, мирно пьющего на кухне чай. Это было странно, потому что Шрудель (если они никуда не шли вместе, конечно) редко приходил домой раньше Гриши.
— Ты же собирался идти к Щенникову на день рождения? — сказал Гриша, бросая сумку в прихожей.
— Щенников запил, — отрешенно заметил Шрудель, уставившись на стену напротив себя немигающим взглядом. — Не дотянул. Как заключенный, который бежит за неделю до освобождения.
Гриша вошел на кухню и сел за стол.
— Ну, запой, как я понимаю, не так сильно расходится с концепцией празднования дня рождения. Можно и присоединиться.
— У Щенникова расходится, — сказал Шрудель тоном, не принимающим возражения.
Гриша не стал интересоваться подробностями этого расхождения.
— Слушай, Вов. Мне труба и вилы. Выгоняют меня.
— Могут, — кивнул Шрудель. — Хотя для того, чтобы выгнать с работы, надо сначала на нее принять. Чего в твоем случае не наблюдается.
— Это меня не утешает.
— Слушай, Григорий, — сказал Шрудель, отхлебнув чай и задумчиво глядя на трещину в керамической плитке на стене. — А не кажется ли тебе, что очередное ужесточение цензуры, проводимое марионетками чилийской хунты, на самом деле контролируется воротилами с Уолл-стрит, пентагонскими ястребами и фашиствующими головорезами из Белого дома?
— Ты рехнулся, Вов? Я говорю, что меня выгоняют из «Пролетария».
— Ну и что ты предлагаешь?
— Это я тебя хотел спросить!
Шрудель вдруг медленно поставил чашку и повернул голову.
— А в чем проблема?
— Ты глухой?! Мне нужен паспорт и прописка!
— Не кричи только. Прописать я тебя могу здесь. Это чепуха. А насчет паспорта все просто. Ты должен прийти в милицию, сказать, что на тебя напали, забрали деньги и документы. А кто ты и откуда, не помнишь, так как тебя ударили чем-то тяжелым по голове. Дальше подключаюсь я. Говорю, что твой коллега. Что звать тебя Григорий Гранкер.
— Ага. Они посылают запрос, а такого человека в Москве нет. И вообще нет.
— Правильно, — согласился Шрудель. — А почему? А потому, что Гранкер — это твой псевдоним. Так ты всем представлялся. А какая твоя настоящая фамилия и где ты до того работал, никто не знает — ты ж без году неделя в «Пролетарии». И сам ты тоже ничего не знаешь, так как тебя…
