— Даю расцеп... Все! Шланг нормально.
Короткий стук; шланг, невидимый отсюда, отвалился вниз; штурвал мягко вправо, освобожденно — хорошо-то как!
Вот он весь, танкер, — уходит вперед и прямо, из тянущегося за ним шланга вылетает будто облачко дыма — это выдуваются остатки топлива из шланга. Но как же хорошо вот так, свободно, работать рулями! А как там мой помощник выглядит? А нормально выглядит. Вполне. Бледноват, правда. Ну, я-то, наверно, значительно хуже. Пропади она пропадом, такая работа!
— Бери управление.
И Кучеров расслабленно обмяк в кресле, глядя, как шланг, отчего-то раскачиваясь — а, это танкер тоже маневрирует на отходе, — уползает, как удав, в свою трубу-нору.
Пот вытереть невозможно: все лицо мокрое, как облитое водой. Тут не перчатка, тут полотенце нужно. Кучеров тыкает пальцем в кнопку вентилятора и включается в связь:
— Спасибо, ребята, отличная работа.
— Фирма! Иначе не умеем, — подтверждают наушники, голосом командира танкера. — Устал?
— Есть маленько, — соглашается Кучеров, глядя, как быстро уменьшается в размерах, переходя в привычный глазу рисунок, корабль-заправщик. — Что, до следующей встречи?
— Обязательно! На земле. Как?
— Ждем в гости. У нас ведь курорт. — Кучеров улыбается и косится на серьезного, как учебник метеорологии, Николая. — Счастливо!
— Это вам счастливо. Доброго пути, ребята. И возвращения.
— Командир, — включается Машков в СПУ, — заканчивается зона дозаправки. Две минуты до поворотного.
— Ясно. Отлично уложились. Переходим на свой канал связи. Помощник, переключи связь... Давай-давай, работай! Командир устал.
Ровный гул двигателей. Теперь машина заправлена полностью — под завязку. Теперь можно и на работу — ту, ради которой все делалось.
— Девять девяносто шестой, заправку закончил.
— Понял. Задание.
— Есть, задание... Штурман?
— Разворот на триста тридцать с выходом на эшелон десять.
Николай послушно закренивает бомбардировщик в широком, свободном развороте. Кабину заполняет, словно густая дымящаяся вода, оранжево-голубой горячий свет.
А впереди во все небо полыхает невероятным, салютным фейерверком закат. «Эх-х, братцы, какие ж мы счастливые! Какие ж мы молодцы, что у нас есть такая работа — мы сами ее выбрали, нашу работу и дорогу, мы по ней идем — и никогда не свернем, не отступим!»
— Ну, Коля, рванем за солнышком? — улыбается Кучеров.
— Рванем, командир! — блестят капли высыхающего пота — ага, тоже взмок! — на щеках над краем кислородной маски Николая.
— Командир, — вызывает Машков, — через полторы минуты расходимся с ведущим.
И, словно подтверждая его, в наушниках раздается бодрый рокочущий бас Ионычева:
— Полста третий! Я ухожу. Счастливо! Глядите там в три глаза, мужики. А нас ждут белые медведи-мишки.
Оба летчика и оба штурмана, радист и стрелок внимательно провожающе наблюдают, как широко пошла в разворот машина их командира и старшего товарища — скользит, скользит боком, уходя в серую мглу, предвестницу ночи, надвигающейся сзади справа. Вот корабль уже позади, и его видит только кормовой стрелок.
— Удачи тебе, Девяносто шестой, — негромко говорит в эфир Кучеров, и Николай вдруг помимо воли, нарушая все правила и порядки, жмет кнопку «Радио» и повторяет за командиром:
— Счастливого возвращения, командир! — и уставился вперед, ожидая разноса. Но Кучеров спокойно следит за приборами, а в наушниках раздается:
— Вам тоже счастливо, ребята. Доброго пути!
Ну, вот и все. Расстались. Попрощались. И знаешь, что не надолго, на каких-то полсуток, а сердце щемит... Но закат впереди, какой закат!
— Щерба-ак! — предостерегающе говорит Кучеров. — Не суетись там с карандашами, живописец, занимайся делом.
— Команди-и-ир!.. — обиженно тянет Щербак.
— Командир, идем курсом триста тридцать сорок минут, потом отворачиваем вверх, в океан.
— Ясно... Ну, Николай, — необычно медленно тихо произносит Кучеров, — вот ты и побывал в турпоездке за рубеж... Скоро слева будет побережье. Фиорды. И мы издалека полюбуемся. Если облачность позволит. Это очень красиво — фиорды.
— А дома уже вечер, — задумчиво отзывается Савченко. — Дома уже народ спать собрался...
Кучеров не отзывается. Он, не глядя, щелкает автопилотом и опускает плечи, не отводя взгляда от ему одному видной картины в закате, — пылающем закате, в который летит их корабль.
Машков поднял глаза от карт. Он будто висит в беззвучно грохочущем свете. Он тоже видит закат.
Ночь катится по планете, ночь. И впереди ночи, будто ведя ее за собою, скользя по самой ее кромочке, летит серо-серебряный самолет. Молчит экипаж. Ночь бесшумно скользит за ними — а впереди пылает вечное светило.
Вечный мир, прекрасный мир. Мир жизни нашей.
V
ДНЕМ УШЕДШИМ...
На земле. 31 августаКучеров обливался потом в тесной кабинке городского переговорного пункта и, чувствуя, как сердце короткими оглушительными толчками бьет в затылок, слушал далекое в телефонной трубке:
— Саша, родной, Сашенька, все! Теперь — все! И ты был прав, как же ты был прав... Но ведь ты ждешь нас, Саня? Ждешь?
Он торопливо, сбив на затылок фуражку, ставшую вдруг тяжелой, вытер пот и помотал головой, пытаясь до конца вникнуть в суть услышанного, но звенящая волна, горячая, пульсирующая в такт сердцу глухота мешала ему слышать и понимать человеческую речь, — может, это и есть счастье?
— Саша, я все ему рассказала — и начался ужас, боже, какой ужас! Он нес такое... Он то хохотал, то орал, он кричал, что все давно знает, но, пока я молчала, ему было плевать, потому что... Господи, Саша... Потому что я удобна — стыдно-то как, милый! Ему было плевать, а теперь он, выходит, должен что-то делать, и именно потому я могу... Я могу убираться вместе с дочкой: мы ему не нужны. Почему ты молчишь, Саша? У нас никого нет, кроме тебя, ты же знаешь, ты же моя единственная надежда и вера. Ты ведь так и хотел... Что ж ты молчишь? Саша! Где ты?!
— Да! — заорал он так, что люди в маленьком зальце ожидания, вздрогнув, обернулись к нему. — Танька! Сегодня же, то есть нет, завтра, — завтра сменяюсь и выезжаю. Нет — вылетаю! Ты слышишь меня? Послезавтра я буду у вас. Ничего не готовь, ничего не бери — у нас все будет. Уходи с малышкой к моим — мать ждет тебя! Ох, Танька! Наконец-то...
В трубке послышалось далекое всхлипывание.
— Танька! — надсаживаясь, завопил он. — Ты чего?! Радоваться надо!
Он не мог сообразить, отчего она плачет; сейчас он вообще не мог соображать.
— Саня, не надо вылетать... — с трудом разобрал он, и ее голос пропал, потонул в каком-то треске; распахнув дверцу, он закричал в зал:
