1998 год
Свежесть
Бабах! из логова германских гадовСлышны разрывы рвущих их снарядов,И свист ужасный воздух наполняет,Куски кровавых гуннов в нем летают.
Эдвард Стритер (перевод. И.Л.)
Люблю тебя, военная диорама,Сокровище приморского городка,Чей порт — давно уже свалка стального хлама,Из гордости не списанного пока.
Мундир пригнан, усы скобкой, и все лицаКрасны от храбрости и счастья, как от вина.На горизонте восходит солнце Аустерлица,На правом фланге видны флеши Бородина.
Люблю воинственную живость, точней — свежесть.Развернутый строй, люблю твой строгий, стройный вид.Швед, русский, немец — колет, рубит, скрежет,И даже жид чего-то такое норовит.
Гудит барабан, и флейта в ответ свистит и дразнится.Исход батальи висит на нитке ее свистка.— Скажи, сестра, я буду жить? — Какая разница,Зато взгляни, какой пейзаж! — говорит сестра.
Пейзаж — праздник: круглы, упруги дымки пушек.Кого-то режет бодрый медик Пирогов.Он призывает послать врагу свинцовых плюшекИ начиненных горючей смесью пирогов.
На правом фланге стоит Суворов дефис Нахимов,Сквозь зубы Жуков дефис Кутузов ему грубит,По центру кадра стоит де Толли и, плащ накинув,О чем-то спорит с Багратионом, но тот убит.
Гремит гулко, орет браво, трещит сухо.Японцы в шоке. Отряд китайцев бежит вспять.Бабах слева! бабах справа! Хлестнул ухоВыстрел, и тут же ему в ответ хлестнули пять.
На первом плане мы видим подвиг вахмистра Добченко:Фуражка сбита, грудь открыта, в крови рот.В чем заключался подвиг — забыто, и это, в общем-то,Не умаляет заслуг героя. Наоборот.
На среднем плане мы видим прорыв батареи Тушина,Тушин сидит, пушки забыв, фляжку открыв.Поскольку турецкая оборона и так разрушена,Он отказался их добивать, и это прорыв.
На заднем плане легко видеть сестру Тату —Правее флешей Бородина, левей скирд.Она под вражеским огнем дает солдату:Один считает, что наркоз, другой — что спирт.
Вдали — море, лазурь зыби, песок пляжей,Фрегат «Страшный» идет в гавань: пробит ют.Эсминец «Наш» таранит бок миноносцу «Вражий»,А крейсер «Грек» идет ко дну, и все поют.
Свежесть сражения! Праздник войны! Азарт свободы!Какой блеск, какой густой голубой цвет!Курортники делают ставки, пьют воды.Правее вы можете видеть бар «Корвет».
Там к вашим услугам охра, лазурь, белила,Кровь с молоком, текила, кола, квас,Гибель Помпеи, взятие Зимнего, штурм Берлина,Битва за Рим: в конечном итоге все для вас.
Вот так, бывало, зимой, утром, пока молод,Выходишь из дома возлюбленной налегке —И свежесть смерти, стерильный стальной холодПройдет, как бритва, по шее и по щеке.
«Пинь-пинь-тарарах!» — звучит на ветке. Где твое жало,Где твоя строгость, строгая госпожа?Все уже было, а этого не бывало.Жизнь — духота. Смерть будет нам свежа.
2001 год
IV
Времена года
1. Подражание Пастернаку
Чуть ночь, они топили печь.Шел август. Ночи были влажны.Сначала клали, чтоб разжечь,Щепу, лучину, хлам бумажный.
Жарка, уютна, горяча,Среди густеющего мракаОна горела, как свечаИз «Зимней ночи» Пастернака.
Отдавшись первому теплуИ запахам дымка и прели,Они сидели на полуИ, взявшись за руки, смотрели.
Чуть ночь, они топили печь.Дрова не сразу занимались,И долго, перед тем как лечь,Они растопкой занимались.
Дрова успели отсыретьВ мешке у входа на террасу,Их нежелание горетьРождало затруднений массу,
Но через несколько минутОгонь уже крепчал, помедлив,И еле слышный ровный гудРождался в багроватых недрах.
Дым очертания менялИ из трубы клубился книзу,Дождь припускал по временам,Стучал по крыше, по карнизу,
Не уставал листву листатьСвоим касанием бесплотным,И вдвое слаще было спатьВ струистом шелесте дремотном.
Чуть ночь, они топили печь,Плясали тени по обоям,Огня лепечущая речьБыла понятна им обоим.
Помешивали кочергойПечное пышущее чрево,И не был там никто другой —Леса направо и налево,
Лишь дождь, как полуночный ткач,Прошил по странному наитьюГлухую тишь окрестных дачСвоею шелестящей нитью.
Казалось, осень началась.В июле дачники бежалиИ в эти дни, дождя боясь,Сюда почти не наезжали.
Весь мир, помимо их жилья,Был как бы вынесен за скобку,—Но прогорали уголья,И он вставал закрыть заслонку.
Чуть ночь, они топили печь,И в отблесках ее свеченьяПлясали тени рук и плеч,Как некогда — судьбы скрещенья.
Волна пахучего тепла,Что веяла дымком и прелью,Чуть колебалась и плылаНад полом, креслом, над постелью,
Над старой вазочкой цветной,В которой флоксы доживали,И над оплывшею свечой,Которую не зажигали.
1988 год
2. Преждевременная автоэпитафия
Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час,Когда еще светло, но потемнеет скоро.По мокрой мостовой течет зеленый глазПриветствующего троллейбус светофора,Лиловый полумрак прозрачен, но ужеГорит одно окно на пятом этаже.
Горит одно окно, и теплый желтый свет,Лимонно-золотой, стоит в квадрате рамы.Вот дождь усилился — ему и дела нет:Горит! Там девочка разучивает гаммыВ уютной комнате, и нотная тетрадьСтоит развернута. Сыграет, и опять
Сначала… Дождь в стекло. Потеки на стекле —Забылись с осени… И в каждом из потековДробится светофор. Под лампой, на столеЛежит пенал и расписание уроков,А нынче музыка. Заданье. За дверьми —Тишь уважения. И снова до-ре-ми.
Она играет. Дождь. Сиреневая тьмаВсе гуще, окна загораются, и вот ихВсе больше. Теплый свет ложится на томаНа полке, за стеклом, в старинных переплетах,На руки, клавиши и, кажется, на звук,Что ровно и легко струится из-под рук.
И снова соль-ля-си… Соседнее окно —Как рано все-таки смеркается в апреле!—Доселе темное, теперь освещено:Горит! Там мальчик клеит сборные модели:Могучий самолет, раскинувший крыла,Почти законченный, стоит среди стола.
Лишь гаммы за стеной — но к ним привычен слух —Дождем перевиты, струятся монотонно.Свет лампы. На столе — отряд любимых слуг:Напильник, ножницы, флакончик ацетона,Распространяющий столь резкий аромат,Что сборную модель родители бранят.
А за окном темно. Уже идет к шести.Работа кончена. Как бы готовый к старту —Картинку на крыло теперь перевести —Пластмассовый гигант воздвигнут на подставкуИ чуть качается, еще не веря сам,Что этакий титан взлетает к небесам.
Дождливый переплеск и капель перепляс —Апрельский ксилофон по стеклам, по карнизу,И мальчик слушает. Он ходит в третий классИ держит девочку за врушку и подлизу,Которой вредничать — единственная цель,А может быть, влюблен и носит ей портфель.
Внутри тепло, уют… Но и снаружи — плескДождя, дрожанье луж, ночного ксилофонаНегромкий перестук, текучий мокрый блескФар, первых фонарей, миганье светофора,Роенье тайных сил, разбуженных весной:Так дышит выздоравливающий больной.
Спи! Минул перелом; означен поворотК выздоровлению, и выступает мелкоНа коже лба и щек уже прохладный пот —Пот не горячечный. Усни и ты, сиделка:Дыхание его спокойно, он живет,Он дышит, как земля, когда растает лед.
…О, тишь апрельская, обманчивая тишь!Работа тайных сил неслышна и незрима,Но скоро тополя окутает, глядишь,Волна зеленого, пленительного дыма,И высохнет асфальт, и посреди двораПо первым классикам заскачет детвора.
А следом будет ночь, а следом будет день,И жизнь, дарующая все, что обещала,Прекрасная, как дождь, как тополь, как сирень,А следом будет… нет! о нет! начни сначала!Ведь разве этот рай — не самый верный знак,Что все окончиться не может просто так?
Я знаю, что и я когда-нибудь умру,И если, как в одном рассказике Катерли,Мы, обнесенные на грустном сем пиру,Там получаем все, чего бы здесь хотели,И все исполнится, чего ни пожелай,—Хочу, чтобы со мной остался этот рай:
Весенний первый дождь, весенний сладкий час,Когда еще светло, но потемнеет скоро,Сиреневая тьма, зеленый влажный глазПриветствующего троллейбус светофора,
И нотная тетрадь, и книги, и портфель,И гаммы за стеной, и сборная модель.
1988 год
