Просидел я у Вали до поздней ночи, как-то немного отвлек ее от грустных размышлений, и на мои шутки она раза два улыбнулась...
Моей мечте вылететь на следующий день не суждено было осуществиться. Командир полка приказал сидеть на КП, а сам отправился по стоянкам самолетов. День стоял хмурый, холодный. Ветер вздымал тучи пыли и коричневых листьев, гнал в вышине серые облака. Самолеты не поднимались, и поэтому работали только наземные радиостанции. Какая-то «Заря» вызывала упорно молчавший «Днепр». Я несколько раз пошарил по эфиру, затем убавил звук, и снова мною овладели невеселые мысли. Возникали самые невероятные планы поисков Саши.
От этих бесполезных размышлений отвлек меня телефонный звонок. Дивизия вызывала командира полка. Он в этот момент как раз поднимался на КП, и я передал ему трубку. Уже по первым его ответам я понял, что разговор идет о Саше и что пока никаких утешительных вестей нет.
— Будем ждать, — сказал в заключение Армашов, попрощался, опустил трубку и посмотрел на меня своими глубокими, умными, все понимающими глазами. — Не падай духом. Сашу найдем. Сколько уже было подобных случаев.
Командир полка, точно так же, как я Валю, пытался успокоить меня, а затем направил в штаб за кодом — нам предстояла большая работа по составлению новых летных карт.
В штабе я прежде всего зашел к Вале. Она держала в руках какой-то конверт и, казалось, так погрузилась в изучение адреса, что не слышала, как я подошел к ней. Только когда я ее дважды окликнул, она с волнением и грустью посмотрела на меня и протянула письмо:
— От вашего отца. Что же мы ему напишем о Саше?
— Пока подождем с ответом, — я надорвал конверт.
«Здравствуйте, дорогие мои сыновья, Владимир и Александр, — читал я вслух, чтобы слышала Валя, строчки, написанные знакомым почерком. — Прежде всего я хочу сообщить, что я уже командую отделением автоматчиков танкового десанта. Дорогие мои, давайте бить врага со всех сторон: я — на земле, а вы — с воздуха. Не будем давать гадам пощады, пока хоть один фашист останется на нашей земле... Мне пришлось биться с немцами в брянских лесах. Для танков здесь очень плохо: негде развернуться, нельзя дать большого хода — кругом болота. Двигаемся только по дорогам, да и то лишь ночью».
Свое письмо отец заканчивал так:
«Сегодня мы стоим на отдыхе. Получил я письмо из дому. Там все в порядке. Обязательно напишите мне, как вы воюете, довольно ли вами командование. Шлю вам свой отцовский наказ: бейте фашистов так, чтоб не пришлось мне краснеть за вас. Крепко обнимаю и целую. Ваш отец».
Я встретился с ожидающим взглядом Вали.
— Нет, сейчас отвечать отцу не будем. Подождем несколько дней, неделю, полмесяца. Когда все станет ясно, тогда и напишем! — ответил я.
Во мне росла убежденность, что брат жив. Вон и Валя смотрит на меня уже с надеждой, — ей передалась моя уверенность, что мы снова увидим Сашу.
— Спасибо, Володя, — шепчет она и пожимает мне руку. — Спасибо. Я верю, что Сашенька снова будет с нами!
Когда летчик совершает вынужденную...
Дни шли за днями, а мы по-прежнему ничего не знали о Саше. Наконец к исходу второй недели стало известно, что он приземлился где-то на нашей территории. Но его до сих пор не могут обнаружить. Что с ним? Жив ли он? Тяжело ранен? Трудно мне, очень трудно! В душе все жарче закипает ненависть к врагам...
Закончен наконец ремонт моего самолета. Накануне полетов я никак не мог заснуть и вышел на улицу. Ночь была холодная. В темном небе плыла полная луна, перемигивались крупные звезды. Я прислонился к стене дома и смотрел на яркую Полярную звезду, на Большую Медведицу, что уперлась своим ковшом в горизонт, и какие-то бессвязные обрывки мыслей бродили в голове.
— Не спится, товарищ командир? — неожиданно раздался тихий голос. Я оглянулся. Подле меня стоял механик Сашиного самолета.
— Да, не спится. А ты что бродишь?
— Ходил смотреть самолет, как сохнет ланжерон, который днем клеили, — ответил механик. — Проверял зажимы. Не отошли. — Он вздохнул, помолчал, с надеждой спросил: — Ну, а как мой командир?
— Вернется. Скоро вернется! Вот сегодня лейтенант Гура тоже не возвратился. Но нам известно, что он сел в пяти километрах от линии фронта на вражеской территории. Выбраться оттуда трудно, а мы знаем, что он непременно вернется. — Я говорил с каким-то упрямством, точно спорил с кем-то, кого-то убеждал...
Становилось все прохладнее, и мы разошлись. Весь следующий день лил дождь, и только к вечеру немного прояснилось. Это позволило заместителю командира эскадрильи Лобастову облетать мою машину. Я с волнением следил, как самолет взмывал в небо, как выполнял фигуры высшего пилотажа, проходил бреющим полетом над посадочной полосой. Лобастов до войны был летчиком-инструктором, и техника пилотирования у него была безукоризненной. Все, кто находился на аэродроме, любовались точностью и красотой его полета.
После посадки Лобастов выбрался из кабины, плоскогубцами подогнул триммеры[2] на левом и правом элеронах[3] и сказал мне:
— Завтра сам проверишь. Немного кренится влево машина, а так все нормально.
Наш разговор прервал подбежавший механик Руднев:
— Гура пришел! Ночью через линию фронта перебрался!
Мы поспешно направились в первую эскадрилью. Там было шумно и многолюдно. Товарищи окружили Степана, засыпали вопросами, поздравляли с возвращением. Я жадно смотрел на высокого, красивого летчика и думал о Саше. Вот Гура вернулся, а где ж Саша?
Вдруг я заметил, что в лице Гуры появилось что-то новое. Что же? Присмотрелся внимательнее. Лицо похудело, глаза ввалились, а от виска к виску вокруг головы лейтенанта шла широкая полоса седины. А ведь еще сутки назад у Гуры, который всего на два года старше меня, не было ни одного седого волоска.
Степан, радостный и взволнованный, рассказывал о случившемся.
В бою, где четверо наших истребителей дрались с восемью «мессершмиттами», самолет Гуры подбили, и Степан сразу же вышел из боя. Используя высоту, он стал планировать и оказался над полем, изрытым воронками. Садиться на шасси было рискованно, и Гура довольно удачно сел на «живот». Он проехал фюзеляжем по полю и остановился перед широкой воронкой. Выбрался из кабины, осмотрелся. Вокруг никого не было. Обследовал машину. Она оказалась совершенно целой, лишь с правой стороны в моторе было несколько пробоин.
Поднять самолет было нельзя. Тогда Гура принялся отвинчивать радиостанцию. Но в это время начался артиллерийский обстрел — где-то недалеко были вражеские позиции, и наша артиллерия вела по ним огонь. Некоторые снаряды стали падать на поле, где приземлился самолет. Степан побежал к ближайшей воронке, скатился на ее дно и лег вниз лицом. Сила обстрела все нарастала. Дрожала земля. От мощных взрывов болели барабанные перепонки. В воронку заползал удушливый дым, вызывая кашель. Но вдруг все кончилось так же неожиданно, как и началось. Наступила тишина. Оглушенный, Гура несколько минут лежал не двигаясь, потом осторожно выглянул из воронки. По всему, что предстало перед глазами, догадался, что здесь прошел вал огня наших «катюш». Степан поискал глазами свой самолет, но на его месте заметил лишь груду догорающих обломков. Гура вновь скатился на дно воронки и лежал там, собираясь с силами. Как же ему быть дальше? Что делать? Тут он забылся и пришел в себя от какого-то разговора. Прислушался и понял, что вблизи беседуют два немца. Летчик вытащил пистолет, взвел курок. «Буду отбиваться до последнего патрона. Последний — мне».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
