— Вы, Иван Григорьевич, даже не понимаете ещё своего счастья, ведь вы будете работать снова в правительстве, и должность ваша будет именоваться как первый секретарь председателя Временного правительства.
— Зачем мне это всё? Извольте, но я не понимаю, что значит эта должность?
— Это значит, что есть председатель Временного правительства, есть министры Временного правительства, а есть секретарь Временного правительства, подпись которого будет стоять сразу после подписи председателя, и без этой подписи любой указ, приказ, распоряжение или указание будут недействительны, только и всего. Вы же будете просматривать каждый из этих документов.
— Но, позвольте, это же сумасшествие!
— Ещё какое, но у меня нет другого выхода, я не знаю, на кого мне можно опереться, кругом ложь, предательство, измена, трусость и обман. Старые друзья ныне враги, а новые друзья таковыми не являются и вовсе. Скажу вам даже больше, не только вы мне не доверяете, но и я вам. Я вообще сейчас не склонен никому доверять, время сейчас такое, но что-то же делать надо…
— Да, делать надо, — признал Щегловитов.
— Вот именно поэтому я и решил привлечь вас к работе и такому назначению. Безусловно, вам будет трудно, как и мне. Ведь придётся ещё объяснять, почему вы снова на должности и почему рядом с вами всегда будет находиться вооружённая охрана. Для всех версия будет такая, что вас охраняют, чтобы вы не сбежали, а в действительности же охрана нужна, чтобы вас не убили. Всё очень логично, вы так не находите, Иван Григорьевич?
— Судя по всему, господин министр, когда вас сбил извозчик, в вас вселился не иначе, как Игнатий Лойола. Только изощрённым иезуитством можно объяснить подобное поведение.
— Ну, это вы зря, Иван Григорьевич, то, что творится сейчас в России, и кем оно творится, иезуитам и испанской инквизиции не снилось и даже не предвиделось в самых кошмарных снах. Все силы, призванные вроде как созидать, сейчас взяли в одну руку мастерок, а в другую — угольник и усиленно долбят по фундаменту здания, в котором они же и живут. А толпа европейцев, собравшаяся вокруг них, радостными и удивлёнными восклицаниями подбадривает и мотивирует их на это. Просто я это понимаю, а вы и большинство обывателей — нет.
— Я тоже это понимаю, господин министр.
Керенский вздохнул.
— Да, но только отчасти, ведь вы не знаете и даже не предполагаете итог всего этого.
— А разве он вам известен?
— Нет, но я догадываюсь, куда всё идёт. И именно поэтому настоятельно рекомендую вам согласиться на эту должность.
— Но вы предлагаете стать председателем правительства обычному сенатору и ладно бы только это, но он ещё и еврей! Еврей, который даже не потрудился сменить фамилию и свою веру, как вы можете на это пойти?
— Ну, во-первых, это моя инициатива, во-вторых, он и сам не хотел, в-третьих, я за волеизъявление свободного народа и равенство всех народов и групп, и в-четвёртых, надо же будет кем-то с треском пожертвовать перед новой и уже кардинальной заменой правительства?
— У меня просто нет слов.
— Это хорошо, что нет слов, меньше слов — больше дела. Я разрешаю вам привлекать на свою сторону нужные кадры. Критерии — профессионализм, преданность делу, желание защитить свою семью и гарантированный карьерный рост. Думаю, что этих факторов будет более чем достаточно, вы согласны?
— Согласен, — обречённо ответил Щегловитов, — но что будет с императором?
— Не знаю, что с ним будет, но он останется в живых, это единственное, что я могу вам гарантировать, и то, это не потому, что я такой хороший, а потому, что меня к этому вынуждают обстоятельства. Смерть императора и его семьи ничего не даст, а вот его жизнь позволит мне и дальше вести борьбу за государство и вести её эффективно. Что скажете?
Щегловитов промолчал, что-то напряжённо обдумывая, но по его виду было заметно, что внутренняя борьба уже закончилась и он принял для себя решение, пусть нелёгкое и непростое, но единственно правильное, как он посчитал.
— Хорошо, я согласен, когда мне приступать к своим обязанностям?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Можете приступать прямо сейчас, но лучше завтра поутру.
— Я понял, вы обо всём распорядитесь?
— Да, рад, что вы согласились.
— Я был вынужден это сделать, но чего уж теперь! — Щегловитов махнул рукой.
— Хорошо, тогда вы свободны, Иван Григорьевич.
Щегловитов невесело усмехнулся, ещё раз махнул рукой и вышел из кабинета Керенского.
***
Блюменфельд Герман Фаддеевич был сенатором Гражданского кассационного департамента Правительствующего Сената. О том, что его хочет увидеть ныне всесильный Керенский, да ещё с предложением, от которого нельзя отказаться, он узнал от прибывшего к нему человека, имевшего когда-то связи с жандармами.
— Вас ждут в Смольном, Герман Фадеевич, и ждут уже сегодня после обеда.
— Но что от меня нужно Керенскому?
— Он хочет предложить вам какую-то должность, — ответил ему чиновник, — больше я ничего не знаю.
— Ммм, наверное, в министерстве юстиции. Хорошо, я буду.
До Смольного Блюменфельд добрался довольно быстро на извозчике. Бывшая вотчина благородных девиц поразила его видом изготовившейся к обороне крепости. Повсюду возле изгороди виднелись окопы, ходили взад-вперёд солдаты и даже ненавязчиво торчали из-за голых деревьев два полевых трёхдюймовых орудия. Повсеместно располагались тупорылые стволы станковых пулемётов.
Честно говоря, Блюменфельд не ожидал такого, он давно не бывал рядом со Смольным и подобный вид, соответствующий военному времени, его даже напугал, но обратно уходить было поздно. Возле ворот его остановили два солдата в непривычной чёрной форме, к ним тут же подошёл фельдфебель, который, спросив документы, тут же внимательно их осмотрел.
Отдав их обратно, фельдфебель полез в небольшой жестяной ящик, откуда достал пару листков бумаги и, сверившись с ними, изрёк.
— Да, вас ждут, вы можете пройти, сейчас выпишу пропуск.
Через пару минут, получив в руки картонку со свежей печатью, сенатор прошёл во двор Смольного. Возле входа его встретил суровый на вид унтер-офицер и попросил выложить на стол, стоящий в фойе, все вещи из карманов и даже потрудился похлопать его по телу, очевидно, ища оружие. Удовлетворившись осмотром, унтер-офицер крикнул ещё одного солдата, и тот уже повёл прибывшего по коридорам довольно обширного здания, знававшего больше девичьих стенаний, чем мужских страданий. Но тут уж по обстоятельствам.
Герман Блюменфельд, сенатор еврейской национальности и иудейской веры был сенатором Российской империи и пользовался всеми правами её гражданина, занимая административно-управленческие должности, о каком притеснении можно было бы говорить, как говорили об этом большевики? А Блюменфельд и не говорил.
Солдат привёл его к кабинету и оставил у ученического стола, на котором, развалясь, что было весьма трудно, но, как оказалось, возможно, сидел казак.
— Мишка, посетителя к министру привёл.
— Оно ему назначено? — сурово оглядев пришельца, озвучил казак.
— Назначено и пропуск выписан.
— Ну если так, тады ладно. Странно, что жиды тут шастают, как у себя дома, Сашка их не любит, а тут, поди ж ты, вызвал к себе. Наверное, поговорит, а потом… — тут Мишку резко посетил неудержимый зевок. Разверзнув рот во всю его ширину, он смачно зевнул, махнув чубом под заломленной на голове фуражкой.
Блюменфельд сначала поморщился от проявлений невоспитанности и некультурности, а потом до него дошёл смысл всей фразы, сказанной казаком. Он побледнел, внутренне содрогнувшись. Такой перспективы он не хотел. Умный и обаятельный преподаватель права и историк-цивилист был далёк от политики и не стремился, подобно другим евреям, полностью окунаться в неё. Политика всегда грязь, а сейчас ещё и кровь. А здесь ещё этот комментарий о Керенском. Но сенатор никогда не слышал об антисемитизме Керенского. «Странно», — мелькнула у него мысль.
— Вот мой пропуск, товарищ казак.
