Казак, взяв пропуск в руки, окинул документ взглядом, прочитав про себя.
— Хорошо, щас доложу, ждите.
Он постучал дверь кабинета с надписью: «Керенский», на котором просто красовалась огромная цифра 1, и, не дожидаясь отклика, просунул туда свою башку.
— Ляксандр Фёдорович, к вам еврей в мундире пожаловал. Казал, шо назначено. Пускать? Ага, понял.
Не закрывая двери, он повернулся к Блюменфельду.
— Просим на разговор, начальник ждёт.
Сенатор передёрнул плечами, одёрнул чиновничий мундир и, гордо подняв голову, предварительно всё же постучав, вошёл в кабинет. Керенский его ждал, стоя у окна и высматривая там неизвестно что. Он обернулся и Блюменфельд сразу наткнулся на пронзительные, почти такие же как у него, карие глаза.
Эти глаза с нескрываемым интересом уставились на вошедшего, пытаясь залезть ему в душу, в по-настоящему еврейскую душу. Блюменфельд ощутил, что этот человек совсем не тот, о котором он слышал, совсем не тот.
Сенатор не был дураком, он прекрасно разбирался в людях, но от этого холодного пронзительного взгляда, которым как через микроскоп пытались рассмотреть, что у него творится в голове, становилось не по себе.
Керенский явно много знал, и много нелицеприятного именно о евреях, это чувствовалось. Также чувствовалось, что он не даст себя использовать в своих целях и ко всем относится чисто утилитарно, ориентируясь на их моральные и деловые качества. И о евреях он знал нечто, о чём не догадывался и сам Блюменфельд.
— Мне сказали, что вы меня ждёте для ответственного разговора.
— Да, — Керенский отошёл от окна к столу и уселся в кресло.
— Присаживайтесь, эээ, — Керенский заглянул в листок, лежащий перед ним на столе, — Герман Фаддеевич.
— Благодарю! — сенатор отодвинул стул от стола и присел на него.
— Я вас вызвал, выбрав среди сотни других людей, с единственной целью.
Керенский сделал паузу.
— С какой? — вежливо поинтересовался сенатор, желая подыграть ему.
— Хочу вам предложить должность в правительстве.
— Весьма вам обязан, но мне хотелось бы узнать, с какой сферой деятельности она связана? Судя по моему юридическому образованию и вашему, вы хотите мне предложить должность товарища министра юстиции.
— Вы почти угадали, но берите выше, намного выше.
— Я боюсь угадать, неужели вы хотите предложить мне должность министра юстиции?
В ответ на это Керенский загадочно улыбнулся и со странным выражением на лице ответил.
— Нет, вы не угадали. Ещё выше…
— Но, — растерялся Блюменфельд, чувствуя себя не в своей тарелке, — куда уже выше?
— Я вам предлагаю стать Председателем Временного правительства.
— А… Вы шутите?
— Нет, ничуть, — и Керенский снова улыбнулся, на этот раз его улыбка показалась сенатору по-настоящему чудовищной.
— Но я же не участвую в политической жизни и вообще, я простой обыватель.
— Ну и что? Князь Львов тоже не занимался политикой и мало чем отличается от обычного обывателя. Сейчас вот собирается в монахи уйти. Шутит, наверное, но в каждой шутке завсегда есть и искорка правды, не так ли, сенатор?
— Но, вы понимаете, я не готов, это чудовищное предложение, по-настоящему чудовищное, я и подумать не мог об этом, но почему, я не понимаю, как же так?! — град недоумевающих вопросов обрушился на Керенского.
— Все мы никогда не готовы к тому, что готовит для нас судьба, соберитесь, вы же сенатор! Не каждый день выпадает такой подарок судьбы. Вы представляете, кем вы станете? Вы станете самым известным человеком в империи. И не только в ней, о вас узнают в самых отдалённых уголках нашего мира! Вы так долго шли к должности сенатора и вот вы уже не только сенатор, но и Председатель правительства. Это триумф! Настоящий триумф!
— Но, но… — Блюменфельд лихорадочно искал правильный ответ на этот шокирующий его вопрос. И, несмотря на весь свой ум, никак не мог подобрать нужный ответ. Предложение было настолько же заманчивым, насколько и неправдоподобным. За этим крылось что-то нехорошее, что-то, чего он пока совершенно не понимал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Но я же еврей? — предъявил он последний аргумент, который никогда бы не предъявил в любом другом случае.
— Ну и что? Я не антисемит и не вижу ничего плохого в еврейском народе. Это умный и трудолюбивый народ. Да, есть у вас некие отрицательные черты, но в данный момент времени они не имеют никакого принципиального значения для того, чтобы вы не смогли стать председателем Временного правительства. В конце концов, оно на то и Временное, что во главе его можно поставить любого человека. К тому же, всё мировое еврейство будет только приветствовать воцарение на престоле царей еврея! Князь Львов не более чем вы был подготовлен для той должности и, тем не менее, его общим голосованием назначили на эту должность.
— Да-да, — уцепился за последнюю фразу Блюменфельд, — вы сказали его назначили общим голосованием, но меня же никто не назначал и не рассматривал мою кандидатуру на эту должность. И как отреагирует на всё это русский народ?
— Да, действительно, вы в этом правы. Вот что значит умный человек, вы сразу схватываете суть самого вопроса, сенатор. Мне это весьма импонирует, но всё же, я считаю, что данный вопрос можно уладить и без голосования. В конце концов, тогда ещё был Петросовет, который ныне отсутствует, а я являюсь формально его последней главой.
К тому же, в его составе было очень много евреев, жаль, что они почти все погибли, но я верю, что они бы без всякого сомнения обрадовались, узнав о том, что самый главный пост в Российской империи занял их представитель. А русский народ сейчас занят свободой. Будут, конечно, и выступления против. Но если будет всё плохо, вы просто уйдёте с этой должности, возвратясь к своему привычному существованию.
Блюменфельд, пребывая в самом настоящем шоке, тупо уставился на зеркальную поверхность хорошо отполированного стола. В голове летали какие-то разноцветные бабочки и шумели тополя. Герман вспомнил себя в юности, как хорошо тогда было бегать к морю, такому ласковому и тёплому, гоняться за бабочками и ловить шустрых ящериц, убегающих от него и прячущихся в нежной зелени степных трав.
— Вот оно, — невольно проговорил он вслух, — вот оно.
— Что оно? — осторожно осведомился у него Керенский.
— Ответственность. Вы предлагаете мне то, что я не могу у вас принять. Я отказываюсь от этого. Я не смогу, я не сумею, я считаю это неправильным. В конце концов, я еврей, а русский народ не потерпит во главе Правительства еврея.
— Ну, не всё так однозначно, — пожурил его Керенский. — Русский народ видит, что большинство лидеров всех революционных партий являются этническими евреями. Многие скрываются под русскими фамилиями, не желая афишировать своё происхождение. И даже принимают православную веру. Вы вот иудей?
— Да, — потерянно произнес Блюменфельд.
— Вот и прекрасно, все сразу увидят, что во главе правительства стоит настоящий еврей. Не все эти Иуды, вроде меньшевика Стеклова, ныне покойного, или генерала Иванова Николая Иудовича…
— Но…
— Но, генерал Иванов был командующим Юго-Западным фронтом, а начальником штаба у него был генерал Алексеев, а друг у Алексеева был генерал Рузский, а задержали императора и принудили к отречению эти двое. А генерал Иванов спешил изо всех сил спасти императора, но по непонятным причинам не успел или не захотел успеть.
Ничего личного, он же Иудович. Говорящее имя! У Алексеева и Рузского другие имена, но на фоне Иванова они смотрятся, скорее, Понтиями Пилатами, чем Иудой Искариотом. Так что, вы на их фоне будете сугубо правильным евреем, что и нужно для России. России нужны настоящие евреи, правильные, так сказать, те, что с гордостью скажут, что они прежде всего русские, а уж потом евреи. Соответственно и блюсти они будут в первую очередь интересы России, а уж потом интересы своего богом избранного народа. Я считаю это правильно.
Блюменфельд с каким-то мистическим ужасом внимал рассуждениям это непонятного и страшного в своей революционной ереси человека. «Керенский — сумасшедший», — пришла в его голову страшная мысль.
