– Анна! Все в порядке. Это я!
Потрясенная, смотрю во встревоженные карие глаза Коула Арчера.
Инстинктивно тянусь за ножом, но Коул оказывается быстрее и отшвыривает оружие в сторону прежде, чем я успеваю до него добраться. Я оседаю на землю, глядя на соседа дикими глазами и не в силах отдышаться.
– Анна, все хорошо. – Его голос успокаивает, и я расслабляюсь, хотя и не понимаю, что происходит.
Почему он здесь? Может, это был он... но как только в голову приходит эта мысль, я тут же ее отбрасываю. Дыхание Коул ровное, а одежда – чистая, опрятная. Он протягивает руку и, все еще держа меня в поле зрения, наклоняется и поднимает нож.
– Не хочешь рассказать, что произошло?
Судорожно втянув воздух, открываю рот, чтобы ответить, но вместо этого начинаю рыдать.
Коул тянется ко мне, я позволяю себя обнять, прижимаюсь крепче и дрожу. Меня окутывают его тепло и сила, и я делаю еще один глубокий вдох. И чувствую исходящие от Коула волны беспокойства. Это первый раз, когда мне удается его прочитать.
– Кто-то шел за мной.
Он изучает улицу за моей спиной.
– Там никого нет.
Глаза застилают слезы, и сквозь них я тоже смотрю в ту сторону, но улица почти пуста.
– Кто-то был там, – говорю уверенно.
Но я все еще чувствую скрывающуюся в темноте угрозу, хотя и не так отчетливо. Жду, концентрируюсь, и пульсирующее ощущение постепенно проходит, шаг за шагом, как будто источник опасности от меня отдаляется.
– Уходит... – бормочу еле слышно. И чувствую, как Коул кивает, принимая мои слова, хотя даже сама не понимаю, что имела в виду. Такие знакомые, такие привычные способности, кажется, меняются, растут и превращаются в нечто неузнаваемое.
Я вспоминаю, к каким выводам недавно пришла, и гадаю, действительно ли все это вызвано появлением в моей жизни Коула. Чувствуя неловкость, разворачиваюсь, и вдруг вижу его буквально в паре сантиметров, так близко, что могу разглядеть махагоновые и золотые вкрапления в карей радужке глаз. Краска смущения приливает к щекам, и я неуклюже высвобождаюсь из объятий Коула. Откашлявшись, он протягивает мне платок. Я отворачиваюсь и вытираю лицо, расстроенная как своей реакцией на эту близость, так и слезами. Потом возвращаю промокший платок, стараясь не смотреть на соседа.
– Спасибо.
– Ты в порядке? Он ничего не?..
Я отрицательно качаю головой:
– Я даже не видела, кто это был.
– Хорошо.
В ужасе смотрю на разрезанный рукав Коула:
– Я тебя ранила?
– Нет. Но была к этому близка. – Он бросает взгляд на нож в своей ладони и вскидывает бровь. – Что это за оружие?
Смущенно опускаю глаза.
– Балисонг – нож-бабочка. – То есть не то, что настоящая леди станет носить в сумочке.
Нахмурившись, Коул вертит оружие в руках. Нож раскладывается на три части, удерживаемые шарниром: две изящные половинки костяной рукояти и само лезвие.
– И ты носишь его, потому что?.. – В голосе слышится веселье, но в то же время Коул озадачен, наверняка гадает, зачем порядочной молодой девушке понадобилось такое оружие.
Может, дело в том, что меня нельзя причислить к категории порядочных?
– Для защиты. – Чувствуя его любопытство, беру нож и ловко проворачиваю в руке – части складываются со зловещим щелчком лезвия, и глаза Коула расширяются. Я еще пару раз открываю и закрываю балисонг, а затем убираю его обратно в сумку.
– Откуда он у тебя?
– От Швайнгарда Великолепного. – Неверие отражается на лице собеседника, и внезапно я раздражаюсь. – Шпагоглотатель. Он дал мне нож и научил им пользоваться.
– Шпагоглотатель? – Его голос недоверчиво повышается.
Внутри вспыхивают стыд и разочарование, и я отворачиваюсь. Я вспоминаю, как каждую ночь в обеденном шатре Швайнгард отдавал мне свой десерт, как волновался, если я гуляла в одиночестве, и как пытался не смеяться над моими неуклюжими попытками метать ножи. Я любила Швайнгарда, так почему должна этого стыдиться? Потому что он недостаточно респектабельный? Потому что он из цирка, а руки его покрыты татуировками?
– Может, лучше вернемся домой? – спрашиваю, нарочно меняя тему. Кто-то такой благопристойный и правильный, как Коул, не поймет мою цирковую семью.
– Конечно.
Он протягивает руку, и я вновь не понимаю его эмоций. Не то что они перемешаны и неразборчивы, как у некоторых... Нет, их просто будто не существует.
– И что же ты здесь делала, спрашивается? Это небезопасный район, особенно ночью.
От этих слов гнев накрывает меня с головой, и я отвечаю:
– Вышла прогуляться и заблудилась.
Коул хмурится:
– Ты не должна ходить одна по ночам. О чем думает твоя мать?
Я останавливаюсь и отдергиваю руку:
– Мне абсолютно ничего не угрожало! – И тут же исправляюсь: – Ну, пока я не заблудилась. Кстати, а что ты здесь забыл, раз это такой плохой район?
– У меня была назначена встреча, – быстро отвечает Коул.
Что за встреча может быть в таком месте в воскресенье ночью? Но я молчу.
Снова беру спутника за руку, и мы двигаемся дальше.
Он неловко прочищает горло, и мне приходит в голову, что, возможно, я смущаю его так же, как он меня.
– У тебя в городе есть семья? – спрашивает сосед, будто мы продолжаем тот недолгий разговор, который начали в кинотеатре.
– Нет никакой семьи, вообще. Только я и мама.
Я готова к неизбежному вопросу, и он не заставляет себя ждать:
– А как насчет отца?
– Я никогда его не знала, – пожимаю плечами. Пусть думает, что хочет. Я, конечно, не собираюсь признаваться, что являюсь ублюдком Гарри Гудини.
– Когда ты начала выступать на сцене?
Это настоящий интерес или просто вежливость? Я украдкой кошусь на Коула. Лунный свет смягчает черты его лица, отчего он выглядит моложе и менее сдержанным. Внезапно меня охватывает желание, чтобы он понял, что дружба со шпагоглотателем не означает, будто я цирковой отброс, и что некоторые из этих так называемых уродцев – самые приятные люди из всех мною встреченных.
– Думаю, мне было лет восемь или девять. До этого я только помогала матери проводить спиритические сеансы. В бродячем цирке все делают всё.
– И что делала ты? – пораженно спрашивает Коул, а я задираю подбородок.
– Я была девочкой-мишенью, – отвечаю гордо.
– Девочкой-мишенью?
Я ощетиниваюсь, раздраженная веселым скептицизмом в его голосе.
– Да! Настоящая ассистентка сбежала в Канзас с каким-то ковбоем, и Швайнгарду нужен был кто-нибудь, в кого метать ножи во второй части номера.
– А что он делал в первой части?
– Глотал шпаги. Он талантливый и замечательный, и я его обожала, – вызывающе заканчиваю я.
– Кроме случаев, когда он кидал в тебя ножи.
Несмотря на раздражение, я смеюсь и решительно отвечаю:
– Даже тогда.
На мгновение мне хочется рассказать Коулу, как мной выстреливали из пушки, но я отбрасываю эту идею. Сосед и так, наверное, уже думает обо мне самое худшее. Я привыкла, что окружающие осуждают мой необычный образ жизни, и не обращаю на это внимания. Но сама мысль о том, что Коул тоже осудит... ужасна.
Какое-то время мы идем молча, а потом он наконец говорит:
– Анна, твоя жизнь была такой захватывающей.
Мои глаза округляются. Такой реакции я уж точно не ожидала. Может, это и было захватывающе, но я бы с радостью променяла все приключения на один спокойный день, когда можно не волноваться о подлых импресарио, полиции и о том, где достать пропитание.
– А как насчет тебя? – Может, я смогу получить некоторые ответы из первых уст.
– Моя семья в Европе.
– И что они думают о твоем переезде сюда?
– Они знают, что это не навсегда.
Насколько Коул интересовался моей жизнью, настолько же неохотно он делится подробностями своей, не сообщая лишних деталей.
– Знаешь, Европа довольно большая... Нельзя ли поконкретнее?
Мои нервы звенят, как натянутые струны. Теперь сосед знает обо мне больше, чем кто-либо другой, за исключением мамы. Так что он должен поделиться хотя бы основными фактами о себе. Это будет справедливо.
К моему удивлению, он громко смеется:
– Полагаю, это справедливо.
Он что, телепат?
– Я тоже так думаю.
– Ну хорошо. Мои родители британцы, но отец работал на правительство, поэтому мы много путешествовали. Италия, Франция, Греция... Когда я достиг школьного возраста – меня отправили в интернат.
Я сразу же представляю сцены из «Джейн Эйр».
– Это было ужасно?
– Не совсем. Во всяком случае, не после окончания войны. Интернат находился в небольшом городке в западной Германии. И я четыре года практически не получал весточек от родителей.
– Кошмар!
Коул пожимает плечами:
– Не такой уж кошмар. Маленькая школа, в крохотном заштатном городишке. На самом деле война нас миновала. Больше всего учителя боялись, что старшим мальчикам придется сражаться на стороне Германии. К концу войны мне уже исполнилось двенадцать, и я был достаточно крупным для своего возраста. Работники интерната прятали нас каждый раз, как появлялись слухи о приближении солдат. Но самым страшным было не знать ничего о судьбе родителей.
