81
G Ь. Шевченко
— Так точно! Оттуда! — подтверждает сержант.
— Ну, как там? — с надеждой произносит Евсеев.
Сержант долго и понуро молчит. Молчат и остальные.
Затем он медленно поднимает голову и нехотя говорит:
— А там... плохо... Помпы ВЫШЛИ к берегу Северной бухты. Уже пушки установили — бьют теперь прямой по городу.
Евсеев сокрушенно качает головой. Вот оно начинается неизбежное. Теперь будет бой и здесь. Сержант, не так поняв его жест, горячо продолжает:
— Пет, товарищ капитан третьего ранга, наши не виноваты. Трусов там нет! Бьемся до последнего. Нам вот только приказали... тяжелораненых...
— Да вы и сами ранены! — тепло говорит Евсеев.
— Сами — что... — возражает сержант, поддержанный одобрительным гулом голосов. — Сами перевяжемся сейчас — и айда снова туда! Мы с ним еше погрыземся! А сейчас бы нам Евсеева найти...
— Я Евсеев! — говорит он и тотчас добавляет уже другим, начальственным тоном. — Ну, хватит разговоров. Тяжелораненых — срочно в лазарет, остальным окажем посильную помошь.
Ободренные тем. что не пришлось долго искать начальство, веселее и быстрее зашагали солдаты. И уже перед самым входом во двор равелина Евсеев остановил всех и приказал:
— Только — вот что! О положении на фронте никому ни слова! Лишней паники нам нс надо. Когда придет время, я сам обо всем расскажу...
Так началось утро 19 июня 1942 года...
Это утро было самым ответственным и самым беспокойным в жизни военфельдшера Усова. Небольшой лазарет равелина вмиг переполнился ранеными с Северной стороны, и Усову вместе с Ларисой пришлось извлекать осколки и пули, зашивать раны и отпиливать раздробленные кости, успокаивать, обнадеживать и ободрять. Пи на минуту нельзя было присесть и смахнуть с лица тяжелый рабочий пот. Да, ему приходилось круто — было мало опыта да и знапнй, но выручала огромная любовь к человеку и непреклонное желание спасти человеческую жизнь. Ларису тошнило от запаха гниения, лекарств и крови, бросало в дрожь при виде развороченного человеческого мяса, но она, побелев, не отходила от Усова, готовая по первому приказанию подать нужную вещь, наложить тампон или сделать перевязку. Двое краснофлотцев, одни из них — Гусев, помогали переносить раненых с операционного стола на койки. Стояли стон и ругань, кто-то бредил, кого-то тошнило. Лариса двигалась сквозь все это, как в чаду, думая только об одном: не потерять бы сознание, не свалиться, выстоять и выдержать испытание до конца.
Очередной раненый, которого несли на стол, жалобно и тоскливо подвывал. У него была оторвана по колено правая нога и временно наложенная повязка превратилась в набухший, красный пузырь. Когда на повороте носилки слегка ударились об угол и раненый застонал особенно сильно, Гусев не выдержал и резко его оборвал:
— Ну, ты, вояка! Распустил сопли, точно баба!
— Товарищ краснофлотец! Раненых не оскорблять! — строго прикрикнул на него Усов. Гусев замолчал, а раненый тотчас же подхватил:
— Во-во, товарищ доктор! Он же не понимает, дурья башка! Он еще и того пекла не видел, а тоже —оскорбляет! А я, может, грудью за Родину шел... Я, может, первый кидался на врага... У меня ж боль!
— Хорошо, хорошо.—успокаивал его Усов, — сейчас все сделаем и вам будет легче. Сестра! Снимите повязку.
Лариса подошла к столу и застыла в изумлении. Перед ней лежал, часто облизывая пересыхающие губы, с лицом, покрытым бисерными капельками пота, старшина Гуцалюк. Гуцалюк тоже узнал ее п, кривя губы, заговорил:
— Вот как, сестрица... Значит, свиделись. Л меня за вас вот прямо сюда. Так сказать, искупить... Вот искупил — теперь на всю жизнь инвалид!
Вся прошлая неприязнь с новой силой вспыхнула в Ларисе. Забыв, что перед ней раненый, она нервно прокричала:
— Молчите, вы! Сколько люден здесь полегло, а вы! На что жалуетесь! Думали в тылу отсидеться? Ничего! Это вам не девками командовать! Может быть, поумнеете хоть теперь!
Не ожидавший такого нападения, Гуцалюк испуганно заморгал красными веками. Усов недоуменно смотрел то на него, то на Ларису. Притихли и оба краснофлотца. Лариса стала быстро снимать неумело наложенные бинты.
Во время обработки раны Гуцалюк окончательно сдал. Он то стонал, то плакал, то жаловался па боль и на то, что умрет, то вдруг начинал быстро сыпать ласковые слова, упрашивая обращаться с ним поосторожнее. Наконец все было кончено, и Лариса, измочаленная и разбитая, тяжело отошла к окну. Усов мыл руки перед следующей операцией. Почувствовав, что боль утихает, что он не умер и, по-видимому, будет жить, Гуцалюк оживился и даже заговорил:
— Скажите... товарищ доктор... А когда же нас отсюда эвакуируют на ту сторону?
— А зачем вам спешить? — иронически усмехнулся Усов, тоже успев проникнуться неприязнью к этому человеку.
— Как зачем?—даже привстал Гуцалюк.— А немцы? Немны-то прорвались к берегу бухты! Еще день, и будут здесь!
-— Врешь! — испытующе глядя ему в глаза, подскочил Гусев.
— Я вру? — возмутился Гуцалюк. — Да чтоб твоя бабушка так врала! Говорю — немцы рядом! Товарищ доктор, так когда же нас? А то ведь у вас ноги здоровые, а мы как? Мы больше бегать не можем!
Все моментально помрачнели. Усов машинально махнул рукой, приказывая унести носилки. Лариса с. широко раскрытыми, испуганными глазами подошла к нему, вопросительно заглядывая в лицо. Из другой комнаты доносился голос Гуцалюка:
— Значит, бросают... оставляют врагу... Воевали, воевали, а теперь не нужны... Хороши начальники...
— Давайте следующего!—увидев Ларису, словно встрепенулся Усов, вновь подходя к столу. — Прикажите там. Пусть несут...
Он выпрямился, расправил плечи и застыл в ожидании, и по его спокойному сосредоточенному лицу было видно, что он уже принял решение — не поддаваться никакой опасности и стоять вот здесь, у этого стола, пока хватит сил и пока он будет нужен этим искалеченным людям.
Совсем недавно, в юношестве. Усов мечтал стать моряком. Он вдумчиво и серьезно готовил себя к этой профессии. Много занимался спортом, пока мускулы не стали тверды, как камень, прекрасно плавал, подолгу мог находиться под водой, а в школе особенно налегал на математику, так как слышал, что многие точные морские дисциплины немыслимы без нее. Однако сразу после школы в училище попасть не удалось. Три года он занимался в институте физкультуры, но мечта стать моряком не покидала его ни на минуту. Он был атлетически сложен, имел здоровое сильное сердце, его мощные легкие выбрасывали прочь внутренний бачок спирометра, и, казалось. ничто не помешает ему прийти к намеченной цели. Но судьба обошлась с ним иначе. Он был уже курсантом Военно-морского училища и проходил в лагере курс строевой подготовки. Однажды, в разгар занятий, на плацу появились два незнакомых командира. Один из них, невысокий старичок, с седой, клинышком, бородкой, сверкая золотом пенсне, подошел к командиру роты и что-то прошептал ему на ухо. Командир роты закивал в такт его словам, а затем подошел к застывшему строю и, отделив третью его часть рукой, скомандовал сорванным от постоянного перенапряжения голосом:
— Напра-а-а-а-а-во!
Уже натренированные курсанты в два четких щелчка выполнили команду. Затем их отвели в сторону и поставили перед старичком в пенсне. Старичок стал говорить о том, что по приказу начальника ВМУзов группа курсантов должна быть переведена для усиления Военно-морского медицинского училища и что эта честь выпала на долю молодых людей, стоящих сейчас перед ним. Он говорил горячо и вдохновенно, его седая бородка выплясывала темпераментный танец, рассыпала золотые искры дужка пенсне, а Усов стоял, точно потерянный, все еще не веря, что это именно он оказался в группе, которой «выпала честь» укрепить ряды медицины.
Потом он написал рапорт начальству, за ним — второй. Со всей страстностью он отстаивал право на осуществление своей заветной мечты. Но на обоих рапортах было написано твердой, не терпящей вольнодумства рукой.
«Прекратить хурал! На военной службе служат там, куда пошлют!»
I I Усов стал служить там, куда его послали. Он занимался, казалось, без напряжения, сравнительно легко снискав себе славу первого курсанта училища. Так же хорошо ему удавались и практические занятия. Он быстро и аккуратно обрабатывал раны, с удивительной ловкостью сшивал кожу, наложенные им повязки были красивы и безупречны. Его гибкие пальцы напоминали во время работы пальцы пианиста. Постепенно появлялась привязанность к новой профессии. Окрыляло также письмо матери. Совершенно одинокая, малограмотная старушка писала неверным старческим почерком:
«...сто хорошо Колинка што будиш ты дохтуром отец твои Иван черезто и помер што дохтура ненашто было нанят как лежал сердешный все хрипел Колку мат Колку береги а тебе тогда годик было неболше он тода иутре-ностн застудил сибе и так ешо много дел житбы мог а нонче свои дохтур у енме будит и молюс ненамолюс я на тнбя Колинка кода ты уже додому приедиш...»
