Часто ходил в город и Гусев. Его возвращение было всегда шумным и хвастливым. Слегка покачиваясь (товарищи должны были видеть, что он «не зря» болтался по городу и пришел навеселе), он проходил к своей конке, небрежно швырял уже на ходу снятый и скрученный ремень и цинично бросал:
— Дневальный! Запишите: итак, она звалась Татьяной! Два — ноль в нашу пользу.
Обычно кубрик отвечал на это молчанием: хвастовство Гусева уже всем порядком надоело, и только один раз в тишине раздался презрительный и резкий, точно удар плетью, голос Булаева:
— Пи-жон!
Этим было многое сказано. Обидное, как оплеуха, слово как нельзя лучше подводило итог всей нескладной и безалаберной двадцатилетнен жизни Гусева.
.После окончания семилетки он распрощался со школой п был устроен отцом на завод, где тот работал.
Здесь, снюхавшись с последними прощелыгами, он стал пить водку, часто пропивая вега получку до копейки, а вскоре в одной пьяной компании обесчестил, вместе с другими, шестнадцатилетнюю работницу из соседнего цеха.
Их судили. Судили всех, кроме него. Чудом ему удалось выпутаться, и на время он затих. Но бациллы хулиганства и разврата крепко отравили его кровь. И он, несомненно, плохо бы кончил, но тут наступил срок призыва.
— Ничего! Ничего! Армия его научит! — радовался стареющий, уставший от постоянных неприятностей отец.
И армия стала его учить. Много крови попортил он младшим и старшим командирам, много дней отсидел на гауптвахте в первый год своей службы. Он попал на флот, на крейсер, но вскоре понял, что профессия моряка романтична, пока с ней близко не знаком, и твердо решил списаться на берег. И это ему удалось. Удачно обманув ста-рика-окулиста, он перешел на службу охраны рейда и попал в Константнновскнй равелин. И здесь не жалели ни сил, ни труда, чтобы сделать из него человека. И он постепенно, под влиянием окружающих, действительно становился лучше, становился «средним» краснофлотцем, правда, с причудами и вывихами, но все же дело шло благополучно. Так все шло. пока вокруг было спокойно, пока от него не требовалось проявления железной воли, самопожертвования, чистоты и благородства духа.
Но вот наступила война, и все грязное н подлое, что дремало где-то за его внешней дисциплинированностью, всплыло на поверхность души. Слишком тяжело был отравлен организм, чтобы противостоять низменным чувствам в тот момент, когда требовались твердость духа и ясность ума.
Но насколько Гусев был подлецом, настолько он был и трусом, вот почему, несмотря на явное оскорбление, он не сделал и к ага к Булаеву — крепкая, точно сбитая из мускулов, фигура Булаева не располагала к ссорам.
Но Булаев не любил хвастаться своей силой. Он расходовал ее рассудительно и экономно, только тогда, когда действительно без него не могли обойтись. И такой случай представился в холодную декабрьскую ночь 1941 года.
В эту ночь разбушевалось, разгневалось Черное море. Вздыбившись, разлохматив белые гребни, пошли огромные волны на берега, с тяжелым уханьем разбиваясь о прибрежные камни. Полная луна стремительно неслась между изорванных, точно старая шаль, туч, и крутые черные скаты волн вспыхивали холодным, словно грань антрацита, блеском. И над всем этим взбудораженным месивом воды свистел залихватски, будто засунув в рот два пальца, ровный семибалльный ветер.
Около полуночи Евсееву доложили, что правая ветвь бонов, вместе с противолодочными сетями, сорвана и теперь дрейфует к берегу, в сторону равелина. Еще немного, и она будет разбита н попорчена на острых прибрежных камнях. Немедленно сыграли боевую тревогу. Через несколько минут небольшой рейдовый катер, управляемый Юрезанскнм, прыгая на частой волне, точно поплавок, с трудом приближался к дрейфующим бонам. Кроме Юре-занского и Булаева, иа нем было еше несколько человек боновиков. Утлое суденышко, раскачавшись, ложилось с борта на борт. Железная палуба, покрываясь брызгами, которые тут же превращались в лед, сверкала, словно отполированная, и, чтобы устоять на ней, требовалась большая ловкость и сноровка. Резкий холодный ветер обжигал лицо и руки, швырял навстречу остро хлещущую водяную пыль, мешал дышать и смотреть вперед.
Все же сорванные боны удалось подхватить и с величайшим трудом отбуксировать к прежнему месту. Но оказалось, что с борта катера закрепить их на бочке просто невозможно. То взлетая вверх, то проваливаясь, словно в яму, катер метался возле бочки, с пугающим стуком ударяясь бортом об ее клепаный обод, грозя получить пробоину в обшивке. Промучившись около получаса, посбивав до крови пальцы, люди поняли, что таким путем бонов не закрепить.
— Ну, не фенила ли мельница?! —с досадой произнес Юрсзанскин. когда вымокший до нитки Булаев, тяжело отдуваясь, прислонился к штурвалу передохнуть. — Что тут будешь делать?
Булаев, не отвечая, сосредоточенно смотрел на пляшущую бочку и вдруг стал поспешно стягивать с себя бушлат.
— Ты что? — испуганно схватил его за плечо Юрезан-ский.
— Я — туда... На бочку... — отрывисто отвечал Булаев, продолжая раздеваться. — Иначе пн черта не сделаем!
Да. Это был единственный выход, и Юрезанскнй нс стал возражать. Крепко стиснув руку Булаева, он порывисто произнес:
— Молодчина! На всякий случай обвяжись концом. Если что, мы выташим тебя на борт!
И вот Булаев, обвязавшись тросом, прыгает в воду. В первое мгновение он ничего не чувствует, а затем точно шепчи тончайших иголочек впиваются в тело. Сдавливает дыхание, будто кто-то железной рукой перехватил горло. Но это оцепенение длится не более секунды. Широко и энергично он начинает молотить по густой, словно разведенный желатин, воде. И вот уже по мышцам бегут теплые токи, и бочка приближается с каждым взмахом его крепких рук. Еще мгновение — и он хватается за рым и, подтягиваясь, нечеловеческим усилием вырывает из воды отяжелевшее, застывшее тело.
— Э-ге-й! Бу-ла-а-асв! Как там у тебя-я-я? — доносится до него вместе с ветром голос Юрезанекого, но он молчит, ибо чувствует, что, отвечая, растеряет последние силы. Непослушными, иегнущнмися руками он продевает сквозь рым оборвавшийся железный трос и, точно простую веревку, начинает завязывать его узлами. Он обдирает пальцы в кровь, но ничего не чувствует, думая только об одном: хватит ли сил довести все до конца?
Уже завязано три узла. Оставшийся конец настолько короток, а мышцы так устали, что он больше ничего не может сделать.
«Хватит! Пожалуй, хватит!» — лихорадочно думает Булаев, с тревогой смотря на выгнувшиеся напряженной дугой вновь закрепленные боны. Он выжидает несколько жестоких порывов ветра. Завязанный трос скрипит, но не поддается гневу стихни. Можно уходить! Булаев складывает рупором руки и кричит на катер, собрав последние силы:
— Конч-и-н-ил! Тя-нп-и-и-н!
Когда это стало известно равелиновиам. не осталось такого человека, который бы не смотрел на Булаева с восхищением. Даже Гусев, не переносивший славы другого, выразил это по-своему:
— Такому биндюжнику и в огонь прыгать можно — все равно не сгорит!
Но подобные происшествия случались не часто, и равелин жил размеренной трудовой жизнью. С наступлением военной страды пульс этой жизни заметно участился — совсем не осталось времени для развлечений. Получив возможность отдохнуть, люди спешили на койку, и только, пожалуй, один Знмскнй, как и прежде, отыскивал свободную минуту, чтобы посидеть за книгой. Мысль об институте не оставляла его даже в это суровое время. Он заметно осунулся, шекн его ввалились, но он крепко помнил слова отца, старого рабочего, прослужившего много лет в Первомайске на заводе имени «25 Октября».
— Да, Лешка! Когда-то твой лед-покоиник говорил: «Без знаннев проживем, хлеба бы нам побольше!» Видать, здорово ошибался старик. Вот сейчас у нас хлеба — куда девать? А нс чувствую я себя хозяином, Алешка! Не-ет, не чувствую! Любой фабзаушиик выше меня на голову стоит. Вот оно и хлеб! Так что ты, пока молод, гляди у меня...
Но и без отеческого напутствия Алексеи твердо решил идти широким путем науки. Еще подростком он однажды, совершенно случайно, познакомился с сыном главного инженера завода худеньким и болезненным Игорем Гайво-ронским. Мальчишки первомайских слободок презрительно дразнили Игоря «интеллигент» и. зная его тихий приз, не упускали случая поиздеваться над ним: для них он был чем-то вроде недобитого буржуя.
Однажды, идя домой, Зимский увидел, как двое великовозрастных парней били Игоря.
— А ну, не трожьте его! — властно сказал Знмскнй, становясь между Игорем и парнями.
Парни вмиг оставили Игоря и грозно надвинулись на Зпмского:
— А ты кто таков? Ну-ка валяй отседова, покуда самому не попало!
Зло сверкнув глазами, Зимский, не отвечая, стал закатывать рукава. Видя его решительность, парни немного замялись, но и тон и другой стороне отступать было уже
