Еще Ма писала, что в домике вместе с ними живет еще одна отдыхающая, очень интересный человек, двоюродная сестра Лили Брик, и она научила Ма раскладывать пасьянсы.
Как потом выяснилось, Ма умолчала, что Рыжуша все-таки простудилась (Ба предсказывала!) и сильно кашляла по ночам, так что не только Ма, но и эта двоюродная сестра не могла уснуть — вот они и занимались пасьянсами.
Ба и Па сидели на террасе, радовались письму и вспоминали. Па вспомнил, что, когда Рыжуша была совсем маленькой, они с ней читали Чуковского про то, как крокодил украл солнце, а медведица потеряла в темноте своих медвежат. Потом Па и Рыжуша, лежа на диване, стали разыгрывать эту историю, и Па, который был медведицей, начал завывать:
— Где же мой медвежонок? Где мой толстопятый?
И тут раздался такой громкий Рыжушин плач, что Ма прибежала из кухни с криком:
— Что? Что случилось?
А Рыжуша, уткнувшись в бок Па, прорыдала:
— Я по-те-ря-лась!
Ма ей говорит:
— Да вот же ты! И мы около тебя!
А Рыжуша сквозь слезы:
— Ты не понимаешь! Это же я толстопятая!
Еле ее успокоили.
Рыжуша еще говорить толком не научилась, а уже сама с собой все время что-то разыгрывала.
Па приходил с работы и спрашивал Рыжушу:
— Ты кто?
Рыжуша грозно:
— Я тигр!
Па:
— Здравствуй, тигр, мой любезный!
Рыжуша:
— Тигров любезных не бывает. Бывает полосатых!
По воскресеньям утром Рыжуша приходила к родителям и забиралась к ним в постель. Ма давала представление про лису и мышонка. Одна рука у Ма была «лиса», а другая — «мышонок». «Мышонок» резвился на животе у Ма, пел песенки, а в это время из-за подушки подкрадывалась «лиса» и свистящим шепотом рассказывала, как она сейчас «мышонка» поймает.
Рыжуша улыбалась «мышонку» и с замиранием сердца следила за «лисой». В самый опасный момент Рыжуша кричала:
— Нет! Нет! — хватала «мышонка», и ее долго приходилось убеждать, что «лиса» ушла, а это просто мамина рука.
У Па были с Рыжушей свои игры, которые он называл «хохмочки», а Ма — «дурости», потому что они заключались в неожиданных «нападениях» Па на Рыжушу и сопровождались шумом и визгом.
Был разработан большой перечень «хохмочек».
Так, например, хватание за подбородок называлось «подба».
«Подба» была:
— летучая (слету),
— ползучая (рука медленно подбирается),
— незаметная (исподтишка подбирается),
— проникающая (глубокая),
— бесхитростная (короткого действия, мимоходом),
— особая двухсторонняя (двумя руками сразу).
«Шпынь» (тыканье пальцем) был:
— односторонний колющий,
— двухсторонний,
— пере катушки (всеми пятью пальцами по очереди),
— реброщет,
— клещевой, или клещевка (двумя пальцами с захватом).
«Обезушивание» было:
— одностороннее,
— двухстороннее,
— простое (I сорта),
— злостное (II сорта).
Выглаживание (лица) было:
— попутное (вниз),
— встречное (вверх),
— мокрое.
«Обезносивание» было:
— честное (бесхитростное),
— хитрое (притаившееся),
— сухое, мокрое (наслюнявить).
Были еще «хохмочки»:
— харакири,
— выхватки,
— щип гусиный,
— кус собачий,
— мелкопорубание.
А Ба тоже стала вспоминать, как Рыжуше ставили горчичники, когда она простужалась, и чтобы она потерпела их подольше, ей на потолке показывали диафильмы, и ради них Рыжуша готова была обугливаться заживо.
Я видела, что Ба и Па тоже очень скучают, и тяжело вздохнула.
Ба сказала:
— Никогда не думала, что Дита будет так страдать.
А Па глубоко затянулся сигаретой и сказал как будто про себя:
— Дите легче. Она их ждет каждую минуту, а я-то знаю, что они приедут только через неделю.
Они замолчали. По телевизору на тумбочке показывали какой-то фильм. Там, на экране, шел снег и чей-то грустный голос пел:
С любимыми не расставайтесь,Всем сердцем прорастайте в них!И каждый раз навек прощайтесь,Когда уходите от них!
Я оглянулась. Па курил в кресле, Ба сидела у стола, подперев голову рукой. В телевизоре пели уже другое: кто-то спрашивал у ясеня, где его любимая…
Ба не смотрела кино. Вдруг она встрепенулась:
— Это стихи Киршона. Он дружил с Мурой и Колей. Его тоже расстреляли.
Па знал эту историю, а я слушала в первый раз.
Сестры (часть первая)
Когда-то они все родились и жили в Бердичеве: старший брат Яша и сестры Мура, Минна и наша Ба — тогда еще никакая не Ба, а Белла, или Бетя, как звали ее дома.
Отец их умер совсем молодым, и они жили с матерью.
Яша был гордостью семьи — он очень хорошо учился, но после смерти отца должен был содержать семью и пошел работать. Только когда девочки подросли, он уехал в Харьков учиться, а потом стал работать в Москве и помог туда перебраться сестрам.
Сначала уехала Мура, потом Бетя.
Мура пошла работать на электрозавод, вечерами выучилась на техника-электрика. Она жила в общежитии, занималась спортом и общественной работой, вступила в партию, и ее направили учиться в «Сверддовку» — Коммунистический университет им. Свердлова.
Завод дал ей проходную (смежную с соседями) комнату в полуподвале старого дома в Георгиевском переулке, в самом центре Москвы, и Мура выписала к себе Минну с мамой.
В университете кружок истории музыки вел молодой доцент Московской консерватории. Николай был талантливым композитором и музыкантом — пианистом и органистом (говорили, что он был любимым учеником самого Гедике), а его друзья были известные молодые поэты и композиторы.
Мура и Николай поженились.
Минна стала работать на «Шарике» — Московском шарикоподшипниковом заводе. Минна была красавица, веселая, остроумная. Она нравилась очень многим ребятам на «Шарике», но был один — Алексей, киевлянин, южного нрава, горячего и смелого. Он отбил Минну у всех остальных ухажеров.
Бетя окончила экономические курсы и работала в Мосэнерго. Она жила у подруги под Москвой и ждала, пока Мосэнерго построит новый дом — там ей обещали дать комнату.
На работе Бетя встретила рыжего одессита — Павла. Они полюбили друг друга.
Когда дом наконец построили, их обоих вызвали в профсоюзный комитет и сказали:
— Комнат у нас мало, а вы все равно поженитесь, так что мы вам даем одну комнату на двоих.
Бетя и Павел засмеялись и возражать не стали. Они считали, что одной комнаты вполне достаточно для счастья.
Огромный (по тем временам), в шесть этажей красивый дом стоял на берегу Москвы-реки. В квартиру на последнем этаже, в которой поселились Бетя и Павел, въехали еще три семьи с бабушками, с детьми. У каждой семьи было по одной комнате и одна на всех кухня.
Лифта не было, зато квартира отличалась неслыханной по тому времени роскошью — ванной и телефоном.
Дом стоял молодым красавцем среди дряхлых одноэтажных домишек, во дворе у него располагались старинные Устьинские бани, а на уличном ларьке красовалась гордая вывеска: «Филиал банного буфета».
В комнате у Бети и Павла было огромное окно, выходившее на Устьинский мост. По мосту ездили машины и трамваи. Гудки тогда еще не были запрещены, и машины вовсю гудели, а трамваи вовсю звенели, и днем и ночью. По субботам в баню водили мыться солдат. Они гулко маршировали по мосту и радостными от предвкушения бани голосами выкрикивали песню:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,Преодолеть пространство и простор.
Под мышкой они держали белые свертки с бельем и полотенцем.
Вечером на мосту зажигались желтые фонари, и в комнате было светло, как днем.
Но Павлу и Бете совсем не мешали ни шум, ни свет. Они говорили, что так даже еще веселее. В комнате у них стояла «тахта»: матрас на трех ножках, вместо четвертой подставляли кирпич. В середине комнаты помещался огромный старый канцелярский стол с двумя ящиками и три жестких стула — эту списанную мебель им подарили на работе. Но гордостью семьи были самостоятельно купленные этажерка для книг и радиоприемник.
А скоро появилась и детская кроватка.
Павел был настоящий одессит: он очень любил музыку, оперу, и особенно «Кармен» и «Руслана и Людмилу», поэтому дочку назвали Людмилой. Хорошо, что не Кармен: будущая Ма совсем не походила на испанку — она был голубоглазая и рыжая, как огонь. Бетя звала ее Милинькой, а Павел — Людочкой.
Когда Бетя мыла свое огромное окно, стоя на подоконнике — Бетя была ужасная чистюля («чистеха», как говорила бабушка Эсфирь), — Павел начинал беспокоиться и с дочкой на руках спускался вниз, на тротуар, чтобы успеть схватить Бетю, если она упадет с шестого этажа.
