С минуту еще царило страшное молчание. Все окаменели на своих местах. Но в это время свет электрической лампы дважды мигнул — это электромонтер подавал сигнал перед звонком. И помреж, крутнувшись на месте, точно ударенный электрическим током, бросился на сцену Его колокольчик сзывал, как на пожар.
— Дивертисмент! — кричал помреж. — По местам! Даю третий! Маэстро, бум!
Молодая актриса, опершись о дверной косяк, тихо заплакала.
* * *
В эту ночь штаб дивизии жил необычайной жизнью.
Еще с вечера стало известно о прорыве под Житомиром. Конница Буденного серпом врезалась в польский фронт и неожиданно ударила на Бердичев. Киев был отрезан, фронт польской армии раскололся надвое и покатился на запад, к Шепетовке, и на юг, к Виннице. Разведка только что донесла, что южная группировка польского фронта спешно перестраивается, — кажется, острием на Умань — Таращу. Не собираются ли белополяки таким же серпом ударить коннице Буденного в тыл? Так или иначе, но теперь дивизия, которая еще сегодня утром была на постое в глубоком тылу Юго-Западного фронта, неожиданно очутилась лицом к лицу перед польскими частями. Если польский удар последует, то его должна принять на себя дивизия, Если удара не будет, все равно ей надо обеспечить тыл для операций конницы Буденного. Так говорили ленты с прямого провода командования фронтом.
Комдив сидел в кабинете начальницы женской гимназии. На стенах рядом с картой дислокаций войск висели еще таблицы слов на «ять». На шкафу стояли лейденские банки, катушка Румкорфа, муляжи человеческого сердца; на окне, рядом с набором телефонных аппаратов, стоял учебный электрофор Гольца. За окном белел рассвет. Только что закончилось оперативное совещание командования. Командиры полков и отдельных частей один за другим получали приказы и поспешно выходили. У подъезда ординарцы сдерживали горячившихся скакунов. Еще до полудня надо было осуществить перегруппировку частей, чтобы обеспечить охват белопольского острия и дать бой до ночи. К завтрашнему утру опасность контрудара нужно ликвидировать.
Последним получил приказ командир конной разведки Довгорук:
— Развернуться в боевой эскадрон силами команды выздоравливающих и адъютантского состава. Быть готовым к вечеру врубиться в польскую колонну на марше.
— Слушаю, товарищ комдив! — Лихо взлетела рука к кубанке, звонко бряцнули шпоры, сабля, вильнули красные гусарские галифе и синий венгерский доломан, и, четко повернувшись кругом, Довгорук вышел.
Комдив склонил свою бритую голову над картой, разостланной на столе. Потом поднял глаза и посмотрел перед собой. В комнате было тихо и пусто. Только клубы табачного дыма завихриваясь поднимались к потолку. Взгляд комдива плыл за клубами дыма, отсутствующий, далекий. На мгновение он задержался на учебном электрофоре Гольца.
— Князьковский, — сказал комдив, — браток!
В углу поднялся матрос. Деревяшка стукнула о ножку стола. Быстро поправил матрос пустой рукав и вытянулся перед комдивом.
— Дело серьезное, Князьковский, — задумчиво сказал комдив. — Думка такая, что как двинем завтра, то будем идти не останавливаясь много дней, а то и недель, пока не станем на границе, а возможно, и по ту сторону…
— Так точно, товарищ комдив, — согласился Князьковский, — предполагаю, что так…
Комдив пристально смотрел на матроса, но думал о чем-то другом.
— Политотдельцы уже разъехались по полкам, и я думаю, что за это дело временно придется взяться тебе. — Улыбка пробежала под усами комдива. — Да ведь ты у нас специалист на ниве театрального искусства. Здорово ты эту самую примадонну накрыл мокрым рядном. А?
Князьковский помрачнел, поправил бескозырку и взглянул комдиву в лицо:
— А в чем дело, товарищ комдив? Что-то я никак не пойму…
— Дело в том, что бойцам туго придется: день в бою, а ночь на марше, да и горячую юшку хлебать, думаю, придется не каждый день. Опять же и махорки в хозяйственном отделе кот наплакал. Придется нам прихватить с собой театр. А?
— Так точно, — согласился Князьковский. — Это мысль!..
— Вот в этом-то и дело! На организационный период времени в обрез. С особым отделом о тебе договорюсь я сам. А теперь торопись, беги, товарищ комиссар театра.
Клубы табачного дыма взметнулись и завихрились по комнате. Князьковский отпрянул и покачнулся на своей деревяшке. Бескозырка сама полезла со лба на затылок. Уцелевшей рукой Князьковский ударил себя в грудь:
— Меня?! Башенного с тральщика «Верный»? Командира бронепоезда?! Когда контра… Когда гидра… Когда фронт?! — Ему не хватило воздуха, он сорвал бескозырку и ударил ею об пол. — Ты думаешь, как у меня с весны одна нога, так я уже…
Комдив взялся за ручку электрофора Гольца и с силою крутнул колесо. Ударил ток, и он быстро отдернул руку.
— Товарищ Князьковский! Вы получили приказ командира дивизии принять на себя обязанности комиссара театра. Всё!
Князьковский поднял с пола бескозырку и надвинул ее на лоб. Глаза его метали искры. В них светилось единственное желание — заехать командиру дивизии в ухо. Но он подтянулся, пристукнул деревяшкой и отдал честь:
— Есть принять обязанности комиссара фронтового театра!
Еще полгода назад заветной мечтой матроса Князьковского было именно театральное поприще. Разве это не он каждый вечер, возвращаясь со своим броневиком «Верный» из боевой операции, не евши, не пивши, спешил прямо в театр? Разве это не он, примостившись на рулонах реквизитных ковров за порталом, каждый вечер смотрел спектакль от начала и до конца, по два, три и пять раз тот же самый? Разве это не он подал председателю театрального месткома заявление с просьбой зачислить его в кадровый состав пролетарского театра после окончания боевых действий против мировой буржуазии? И разве не он подписал заявление — «Командир бронепоезда, меценат театра Князь Ковский»?
Он. Но ведь боевые действия против мировой буржуазии еще не закончились. Наоборот.
Через три дня после того памятного заявления, в бою против белопольских легионов, снаряд попал в командорскую башню бронепоезда «Верный» и оторвал командиру бронепоезда, матросу Князьковскому, руку и ногу. Полгода пролежал Князьковский в лазаретах, и вот только две недели, как выписался, оставшись калекой на всю жизнь. И Князьковского прикомандировали к особому отделу. Лютой ненавистью горел Князьковский к мировой буржуазии, а театр после ареста Риты Войнарской он возненавидел на всю жизнь. И вот на тебе, теперь его назначают комиссаром театра! Что он, издевается над ним, этот чертов комдив, пехтура несчастная, гнилая снасть, шаланда с кашей?
Озабоченным вышел из штаба товарищ Князьковский. Пустой рукав болтался на боку, деревяшка выстукивала по мостовой звонко и часто.
Приказ надо было выполнить еще до вечера. Но где же, у чертовой матери, найдешь этих актеров! Если б это дело было, ну, скажем, в том городке, где полгода тому назад Князьковский провозгласил себя меценатом театра, он добыл бы актеров хоть из-под земли. А тут, в чужом городе, ведь ни черта он не может сделать!..
— Браток! — остановил он какого-то мальчишку. — Где здесь, в вашем презренном городишке, помещается Всероссийский союз работников сцены и арены?
Толпа детворы мигом окружила хромого матроса.
— Я знаю! Я знаю! Я! — опережая одни другого, вцепились они в матросский бушлат. — Бре-ке-ке-кекс! Я тебя породил, я тебя и убью!
А маленькая девчушка в отцовских валенках даже захлопала в ладоши:
— А я знаю, а я знаю, где Сильва.
— Вот-вот, — угрюмо улыбнулся Князьковский. — Сильву мне и надо. Веди!
И, окруженный гурьбой детворы, Князьковский заковылял по направлению к Базарной улице. Впереди вприпрыжку бежала девчонка в валенках и орала на весь город:
— Сильва, ты меня не любишь и отказом смерть несешь!..
* * *
В клубе Всорабиса было тихо и тоскливо.
Вчерашняя история с Ритой Войнарской точно обухом ударила всех по голове. Что же теперь делать? Как существовать театру дальше? Без примы не мог состояться ни один спектакль.
Помещение клуба Всорабиса было не ахти какое роскошное. Собственно говоря, весь клуб помещался в одной комнатушке. И была это даже и не комната, а бывшая бакалейная лавочка, где Купервас, Коломойцев и сын продавали спички, керосин и стеариновые свечи Невского завода. Теперь от лавчонки остались только полка да прилавок. На месте кассы стоял реквизированный у бывшего городского головы рояль фирмы «Шредер». А над роялем, в углу, стояло знамя с позолоченной маковкой и густыми кистями, кисточками и шнурами. На знамени было золотом вышито: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — вверху, «Искусство — массам» — внизу, а посредине серп и молот, полумаска и лира.
