Мы пьесу взяли.
И когда через неделю наш агитпоезд остановился снова на этой станции, мы дали премьеру «Марат». Правда, той части уже здесь не было. Мы показали спектакль другой части. Тетрадку пьесы «Марат, или Друг народа» возвратить ее владельцу нам так и не удалось. Может быть, он был уже где-нибудь далеко, а может, пал смертью храбрых в бою?
Этот юноша вместе с тем веселым пареньком-заводилой навсегда останется в нашей памяти другом народа, другом театра. С их легкой руки театр начал создавать свой революционный, мобильный к тому же репертуар, а мобильный — самый важный для фронта репертуар…
По всем строгостям военного времени
В боях Красной Армии с белополяками и петлюровскими бандами наш театр рос и укреплялся.
Рос и укреплялся театр и актерскими силами и самим репертуаром.
Из Киева Дорпрофсож (Дорожный профессиональный союз железнодорожников) прислал группу новых актеров и нового режиссера. В репертуаре было теперь по меньшей мере пятнадцать пьес, и среди них такие, которые в то время сходили в нашем бедном на революционные пьесы репертуаре за революционные. Это были «Дни нашей жизни» Андреева, «Дурные пастыри» Мирбо, «Черные вороны» Протопопова, «На конспиративной квартире» неизвестного автора. Шли у нас и пьесы Горького «Мещане» и «На дне». Поставили и «Савву» Леонида Андреева.
Как-то спектакль смотрели бойцы шестидесятой дивизии.
Шестидесятая дивизия только утром прибыла в город пешим порядком. Ее перебрасывали с другого участка фронта для усиления частей, добивавших отступающих белополяков и гайдамацко-петлюровские курени. Дивизия вступила в город, не выслав квартирьеров, и в переполненном воинскими частями и учреждениями городе уже не было для бойцов квартир. Лето кончилось, наступала осень, и с неба уже несколько дней лил холодный, пронизывающий дождь. Бойцы, обозы, дивизионные учреждения мокли и мерзли на улицах, прямо под открытым холодным, осенним небом. Тем бойцам, которые попали в театр, предстояло остаться в театральном зале до утра. Кашевары разносили между рядами стульев огромные чайники, баки с кипятком и доски с ломтями черного хлеба. Это был ужин. Занавес пошел вверх под аккомпанемент бряцания жестяных кружек и хруст черствых хлебных корок на голодных зубах.
Командование дивизией и ее политотдел тоже смотрели спектакль, расположившись в первых рядах. Они бурно аплодировали вместе со всеми зрителями.
После того как в последний раз в бурных овациях и криках «ура» опустился занавес, мы вышли в костюмерную утомленные, но счастливые. Каждый спектакль всегда имел колоссальный успех у этого самого благодарного из всех зрителей, зрителя-красноармейца. Но таких бурных оваций даже мы давно не слышали. Мы пришли в костюмерную взбудораженные и взволнованные как никогда.
В костюмерной нас уже поджидали политотдельцы. Они поспешили к нам навстречу с протянутыми руками.
В руках были бумажки.
Это были листочки в одну четвертушку страницы, выдранные из инвентарной книги нашего же театра. В левом уголке — синий штамп с припиской фиолетовыми чернилами, правее — краткий текст, напечатанный тут же в театре на театральном ундервуде с красной лентой. Вот этот листочек, пожелтевший и поблекший за двадцать лет, и сейчас передо мною.
Штамп: РСФСР — Политическое Управление (неразборчиво, как будто: II Армии) — Поли… (неразборчиво), отдел (неразборчиво) Стрелковой дивизии… (неразборчиво)
Полит. Пр. 4.
4 окт. 1920 г. № 8979,
Д. Армия
Текст:
Тов. Смоличу.
На основании приказа по Политотделу 60 дивизии от 3 октября с. г. Вы мобилизованы в качестве артиста труппы Подива 60.
Во исполнение сего приказываю вам явиться в Подив (Пушкинская ул., дом Крумова) к 12 часам 4-го октября.
За неявку будете арестованы и привлечены к ответственности по всем строгостям военного времени.
За Начполитпросвета С. Месниц (подпись)
Зав. клуб-театр-секции (подпись)
(Круглая печать).
В углу костюмерной сидел старый актер Сафронов. В руках у него был точно такой же листок. Он вертел его перед глазами, рассматривая со всех сторон и бубнил:
— Много подношений я имел на своем актерском веку. Букеты красных роз… Корзины с белыми лилиями… В Купеческом собрании мне преподнесли в девятьсот седьмом году дюжину шампанского… А как-то раз преподнесли мне адрес от благодарных учащихся города Пензы… Но такой адрес, прошу прощенья, я получаю впервые…
В проходе между костюмерными тем временем разгорался спор. Начагитпросвет военкомата и представитель учпрофсожа горячились, ругались с начполитпросветом шестидесятой. Голоса их становились все громче, бряцали ножны шашек, шпоры, скрипела кожаная амуниция. Начагитпросвет военкомата не соглашался отдать дивизии актеров своего театра. Он доказывал, что при военкомате театр обслуживает все части, а дивизия хочет забрать его только себе. Он произносил горячую речь о частной собственности и национализации всех средств производства и культуры.
Мы стояли, не разгримировавшись, совершенно растерянные. Кто же мы такие — театр военкомата или театр шестидесятой дивизии?
Однако перебранка между двумя начальниками все возрастала, голоса все повышались, атмосфера накалялась — участие в споре принимало уже несколько человек и с той и с другой стороны, в проходы между костюмерными набилась целая толпа из зала. Люди высказывали свои пожелания, эти пожелания передавались дальше, в зрительный зал, и там их снова горячо обсуждали.
Занавес пошел вверх, и начался митинг.
Чей будет театр — дивизии или военкомата?
Бойцы выбегали на сцену, размахивали оружием и охрипшими голосами требовали одного:
— Быть театру при дивизии!
— При диви-и-зии! — встречал зал каждое такое выступление. — Правильно! При диви-и-зии! Ура!
— Это партизанщина! — кипятился, возражая, начагитпросвета.
Но зав. клубо-театральной секции подива уже обходил актеров с листом бумаги и пачками денег в руках. Всем мобилизованным он предлагал получать содержание за месяц вперед.
Спектакль начался третьего октября, а приказ был датирован четвертым числом, так как выдан был тут же, в антракте, после двенадцати часов ночи. К полудню четвертого мы уже должны были быть в подиве.
Но в девять утра дивизия внезапно выступила на фронт. Враг подошел ближе, об этом свидетельствовал гром канонады. И к двенадцати часам на Пушкинской улице в доме Крумова, в подиве, уже не было ни души.
Тогда мы бросились к нашему комиссариату. Там на подводы грузили последние пишущие машинки. Враг прорвал фронт, и военный комиссариат эвакуировался. Начагитпросвета вышел нам навстречу. В одной руке у него был лист бумаги, в другой портфель. Он объявил нам, что в связи со спешной эвакуацией военкомат не может взять с собой театр и актерам рекомендовалось остаться в городе, ожидая возвращения красных частей. Лист бумаги — это была ведомость на зарплату за месяц. В портфеле пачки с деньгами. Начагитпросвета предлагал нам немедленно же, не задерживая его, получить содержание еще за месяц вперед.
На улице уже разрывались снаряды.
Начало халтуры
«Халтура» — слово из блатного лексикона. В блатном обиходе оно означает «кражу из дома, в котором покойник». Своего рода кража «на дармовщинку» — самый легкий, самый простой вид ремесла в трудной и опасной профессии жулика. В доме лежит покойник, над ним убиваются родные, друзья опечалены, знакомые растеряны, все мыслями далеки от мелочей будничной жизни, поглощены размышлениями о бренности человеческого существования — где уж тут до осторожности и до забот о мирских делах? В доме все настежь, все сдвинуто с мест, чужие приходят и уходят как свои. Заходи и бери что угодно!.. Но это и самый жестокий, самый бесчеловечный, самый циничный вид черного ремесла жулика. Ведь надо совсем утратить человеческое сердце, чтобы не сочувствовать бедным сиротам и обидеть их в тяжком горе и несчастье. Ведь надо потерять всякое человеческое подобие, чтоб, лицемерно прикинувшись соболезнующим, войти в дом печали и, утирая фальшивую слезу, вытащить потихоньку из комода последние деньги, собранные на похороны только что умершего. Мастера своего дела, настоящие воры, пренебрегают халтурой. Они презирают халтурщиков. Они их бьют.
В театре слово «халтура», если не ошибаюсь, появилось в дни гражданской войны. Весь народ в едином могучем порыве поднялся самоотверженно на борьбу за свое прекрасное будущее и будущее всего человечества. Он отдал этой великой борьбе все — богатства, силы, таланты. Он отдает ей и свою неповторимую жизнь. Искусство тоже плечом к плечу встало с народом на битву, на последний решительный бой. Оно тоже отдает себя человечеству и будущему.
