или о них не знали, когда задумывался этот гидравлический компьютер, щедро снабженный и щедро расходующий целые колоды осыпающихся от старости железобетонных плит. Скелет с изяществом тасовал и раздавал эти карты по этажам. Его легкие движения сопровождались грохотом и скрежетом, немыслимым для этого леса, для живших здесь многими поколениями птиц. Одной разбуженной тучей они смешались в сорвавшемся воздухе. Ряды железобетонных плит, непрерывно движущиеся по рельсам, создавая собой стены и перекрытия, соприкасаясь и ударяясь своими старыми сыпучими ребрами, производили трением звук рвущейся бумаги. Из бетона. Обезумевшая птичья стая, пытаясь перекричать, металась над этим непрекращающимся грохотом, над своим потерянным притоном, еще не понимая, что он потерян.
Под ожившим скелетом и под тучей птиц на аккуратной треугольной площадке между несколькими кубами пиломатериалов, идеальным брусом чистейшего бетона и обоймами панелей собрались многие сотрудники скелета послушать Семенова:
– Товарищи! Нам нужны молодые ученые, умеющие свободно смотреть на мир и будущее мира. Что может быть лучше? Быть молодым, смотреть на мир и иметь будущее. Наши молодые стажеры Боря с Аней вдохнули жизнь в забытые чертежи, всадили лом между бетонными плитами вопреки всесильному духу сомнений. Вот они перед вами, – рядом впритирку друг к другу стояли сияющие Боря с Аней, – и наши механики-гении, которые также вдохнули жизнь в эту забытую башню скелета, – тут же кучкой стояли сияющие механики-гении в красивых фуфайках. – Эта башня напрашивалась своей бесхозностью, был тут скелет недостроенный, а теперь достроенный. Но им, нашим, было нелегко идти босиком по осколкам мыслей, когда числа кадят в лицо, и формы трутся локтями, и смысл нижется по крупицам и крошкам; и всё кажется шуткой истины и даже пространственной шуткой; и свет во тьме это свечение ошибки. Все мы с вами знаем чувство еще не произнесенного и непроизносимого, когда тянешься и хватаешь воздух – вот и вся поимка; чувство, когда истлело предчувствие догадки. Но сегодня день другой. Сегодня справляет свое рождение скрывавшаяся тень – новая мысль. Этой мысли нелегко дышится. Воздух искривлен и исковеркан. Но отомрет владычество моды поколения. А эта прежде бесхозная башня скелета останется. Она уже есть здесь перед нами как отсроченное опровержение. Мы здесь с вами, друзья, затаив дыхание, открываем эту музыкальную шкатулку, зачарованные движением ее хрупкого ржавого механизма. И движение это не требует ничего дополнительного, кругом все уже выдумано до нас. Уже выдуманы изобретения. Эта каменная мелодия настраивается на импровизированные решения широчайших задач. От проблем кооперации в народном хозяйстве с учетом непрерывных изменений межотраслевых балансов до измерения информационной мощности жизни. И гибкого изменения алгоритмов жизни, и даже совмещение свойств генетических алгоритмов с нашей с вами жизнью, друзья. Решения эти архитектурно прекрасны и архитектурно осязаемы. В них даже можно жить. Здесь, друзья, пройден путь преодоления трудностей двоичной гидравлики. В этом Боря с Аней опирались на свою перфорированную четверть бита в минуту, так называемый четырехминутный бит. От картонных моделей, которые они терпеливо собственноручно клеили, к вездесущему самоклеящемуся бетону. В чистой суровой пустыне бесконечных множеств странствуют наши умы. Мы очарованы этим миром. Мы смотрим вдаль, мы смотрим на отсутствие границ для маленьких структур нашей интуиции. Мы созерцаем себя в состоянии счастья от того, что бесконечность открыта для нас всегда. Именно это ее свойство вдохновляет наше счастье. И скелет всегда будет одним из таких соединений нашей интуиции. Соединение бетона, железа и – жизни. Праалгоритма. Повернитесь налево – вы увидите болото, повернитесь направо – вы увидите скелет. Болото и этот лабиринт скелета – метатеория жизни. Мы стоим между ними, мы внутри линии, где жизнь изучает саму себя и раскрывает свой рецепт. И это соединение, этот Цуза́менфасун селится отныне в скелете как его душа. Перед вами гибкий лабиринт внутри меняющихся лабиринтов древних живых алгоритмов. И даже прохождение одним лабиринтом другого – всё как в жизни, друзья. И всем нам иногда очень нужно уметь почувствовать себя лабораторной мышью в лабиринте, – сказал Семенов в заключение.
И все воспользовались этим предложением, двинувшись всей толпой в жующий свои кости скелет. Неопределенность и зыбкость конструкции здания возбуждала дикие мысли, но страха не было из-за того, что у входа уже стоял Сиропин, у которого все традиционно привыкли спрашивать подробности предстоящих мероприятий, хотя он их никогда не организовывал и не начинал первым. Поэтому когда увидели, что у входа стоит Сиропин, всем, как всегда необоснованно, показалось, что мероприятие уже давно организовано и уже началось, что Сиропин уже побывал благополучно внутри и вернулся, чтобы их всех благополучно встретить. Хотя Сиропин как раз наоборот был поставлен тут Семеновым, чтобы предупреждать зевак об опасности конструкции, и чтобы никто не смел соваться.
Сиропин с неподражаемым каменным лицом отвечал односложно «нет» на все просьбы поглядеть, войти, пролезть. И это, как многие потом говорили, сыграло свою определяюще соблазнительную роль. И Сиропина впоследствии все признали организатором этих не слыханных для скелета беспорядков.
Но абсолютно никакой давки у входа не было. Кругом собрались люди организованные, и ломиться внутрь сразу не стали. Решили сначала поделиться, как обычно бывает на всех спортивных мероприятиях, на две команды. Кто-то из кадров принес фотографии, увеличенные для доски почета, их нацепили на спины первой партии вместо номеров участников команд. Откуда взялась такая идея порядка не понятно. Ведь кому-то даже досталось приколотое на всю спину его же красивое большое фото.
На старт встали двумя ровненькими рядками, первыми пошли номера Крандиль, Боцман, Мамочкин, за ними тут же нырнули Ярлович, Нинин и прочие, как парашютисты, прыгающие снизу вверх. Все остальные, болея за свою команду, чинно вошли и болели.
Орать приходилось всем из-за непрерывного грохота обглоданных панелей и визга трущегося большого металла. Но внутри было кругом светло и вкусно пахло машинным маслом. Кое-кто рефлекторно надел висящие тут белые халаты; пристроившись к рычагам, они уже пытались регулировать древнюю силовую установку. Возможности ее регулирования можно было пересчитать на двух пальцах, но ужаленные манипуляции белых халатов не останавливались ни на секунду. Реакции вращающегося здания на эти действия уловить было невозможно, иногда лишь загоралось красное аварийное освещение и совершенно неслышная в общем многослойном рёве сирена.
Смельчаки наверху находились в калейдоскопе полов, стен и лестничных пролетов. Им очень помогала поддержка зрителей снизу: «Престаньте плохо бежать». «Продолжайте упрямо обходить эту стену». «Да не туда. Посмотрите на себя». «А теперь стремитесь вверх».
Верхолазы обходили подвижные тупики, переступали по движущимся платформам, неловко балансируя руками, боясь схватиться за скользящие стены, хватались за пиджаки рядом стоящих, проезжали друг дружке навстречу и разъезжались,
