с брезгливой опаской выуживал свои очки за самый кончик, и его пальчики вытягивались и втягивались обратно в кулачок. Эти кадры обмеревший Баландин крупным планом сразу записывал непосредственно в долговременную память.
Выловив свои очки, Сиропин все же не стал доставать из воды мгновенно разбухшую и мгновенно погибшую истрепанную детскую книжку сказок, которую все это время, как оказалось, сжимал тот самый кулачок Сиропина, – единственную, кстати, подходящую из всего огромного архива книжку-справочник по чувствам Сиропина последней недели.
Обратно к скелету Баландин и Сиропин тронулись вместе. Дождавшись друг дружку, они сошлись на тропинке и поздоровались. Тропинка была очень узкая и позволяла двигаться только гуськом, но из вежливого намерения начать светский разговор Сиропин и Баландин шли рядом. Получалось это очень неловко. Вернее, разговаривать было не то что неловко, разговаривать пока вообще не получалось – неловко было идти рядом; левая нога Баландина и правая нога Сиропина не помещались на тропинке и наступали в высокую траву, оступаясь и иногда запутываясь в ней. Эти усилия при ходьбе какое-то время помогали обоим оправдать затянувшееся молчание. Вскоре их движение обрело ритмичность хромающей походки и даже некоторую симметричность взаимных колебаний; один из ботинков и одна из штанин обоих позеленились и обильно опылились. Они невольно опирались плечом к плечу и со стороны сливались в одно большое свирепое пыльное сиамское тело, одетое в две пары брюк.
Баландин, который никогда не знал застенчивости ни с одним даже совсем не знакомым человеком, ни даже с их группами, теперь впервые в жизни испытывал подобную неловкость молчания и уже с долей паники пытался примерить к вниманию Сиропина хотя бы какие-то отвлеченные смешные истории. Но с Сиропиным не совпадали никакие начала, и немыслимы были никакие концы даже самых коротких анекдотов; и не все из них могли сейчас всплыть до конца в памяти. И вдруг вспомнив про болото, он и его никак не мог совместить с Сиропиным, ни с выражением его лица, ни с допустимыми координатами этого лица в пространстве.
Тут, к счастью, Сиропин твердо указал, что ему в ту сторону, и они разошлись на красивой цветущей развилке тропинок, так и не сказав друг дружке ни слова.
Сиропин никак не сочувствовал Баландину в его переживаниях, потому что сейчас в его ясной голове в прямом смысле гулял свежий ветер. Сиропину как ветру нужна была только свобода и тяга, и его потянуло к пустым корпусам, в древнейшую пустейшую часть скелета, где можно было продуться по прямым трубам коридоров пустых этажей и лестничных шахт, посвистеть в пустые окна.
Нежная воздушная струя осторожно туда и протянула большой пушинкой Сиропина, который еле чувствовал ноги, паря над еле видными осколками забытой стежки, возносясь к зеркальным осколкам птичьих воплей. Росшая из земли арматура с остатками бетонных хрящей указывала своим длиннющим пальцем правильное направление, где чахлыми ветками спрятался куст под дырявый карниз.
Густые заросли раздвинулись шпалами вдоль кирпичного обрывка стены, не помнящей родства, захватанной солнцем и дождями. В песочнице у давно заколоченного ведомственного детского сада маленькие песочные пионеры в ряд все разом втроем отдавали Сиропину салют.
Детская формочка для песка, сделавшая эти невозможные фигурки с пионерским салютом, лежала рядом со стоящими по линейке пионерами, на которых можно было различить даже мелкие детали их песочных галстуков. Их восторженные лица так ободрили Сиропина, что он чуть ли не маршем под пионерскую дробь прошел остаток поросшей дорожки до затерянной черной дыры расколотого травой вечно нелюдимого крыльца.
Вход не слепил мраком, тьма не заставила растопыривать руки и ощупью искать стены и проход внутрь. Скелет был виден весь, он показал себя сразу, всю пустоту в своей засохшей оболочке с бесчисленными невесомо-хрупкими перегородками. Он позволил глядеть сквозь нытье сквозняка в оконных щелях, сквозь перекрытия этажей, сквозь прозрачно-папиросные стены, и дальше насквозь в лес, на все еще светлое небо, на темное дно земли. Огромное хрупкое вместилище воздуха; сверх меры наполненное хранилище пустоты. Сухой пустоты с хорошей тягой. Сиропин мельком подумал, что в прекрасный день, все вспыхнет. В ответ с высоты на запрокинутые глаза Сиропина упало чуть-чуть песка.
Течение несло по лестницам наверх. А сверху широкая трещина в лестничной шахте молнией бежала вниз и там втыкалась в землю. В противоположное окно длинного коридора солнце видно насквозь, заходящие лучи рассекли внутри воздух потемнелый. На стене неровной голубая краска полупилась, сохранившиеся куски покраски отслоили и оттопорщили сохлые края. По направляющим солнечных лучей пронесся сквозняк двумя огромными прыжками – невидимый, но плотно осязаемый гигантский лохматый пес. Обрывки его шерсти порывались узкими свистками на глухие чердаки, переполненные запертым пеклом. Что-то тихо ссыпалось по сухому горлу труб.
Прямые углы победители в конкурсе массового бытия кирпичных стен. Все распахнуто. Кругом – нежилых стен призраки. В окнах стекол безразличье. Беспамятно тихие комнаты. Отстали сухие обои в выцветший цветочек хрупкими давно умершими пузырями, повисли, застыв, разбитыми осколками лоскутов.
Нежилая комната, комната, которую никто не видит, перестает быть комнатой, перестает жить и превращается в нечто тревожное для того, кто вдруг спустя десятилетия в нее войдет. Голодные по человеку стены содрогаются воспоминанием о потерянном чувстве присутствия человека внутри себя. И это – не утоление голода, это стыд за свое теперешнее запустение.
В этом безмолвии скелета единственно живы лишь два существа: на стене уже невесомое ведро позвякивало своим дырявым цинком, и где-то постанывала тяжелая дряхлая дверь; прерванный внезапный всхлип ее больших больных петель слышен везде, в самых дальних углах этажей. Там стонет горло труб от подкативших комьев тоски.
Этажи не были этажами, они состояли из плавно и гладко сросшихся неоднородных уровней, которые лепились слоями и кусками, вмещая полости помещений – их старые коконы, сухие и ломкие. Было затруднительно определить, какой из слоистых обрывков к какому этажу отнести. Это был неравномерно оседающий под своим хрупким мультитонным весом скелет давно брошенных пчелиных сот. Покинутый улей гигантских никогда не существовавших пчел.
Обезлюдевшие кубометры еще хранили невыветрившийся объем присутствия. Давнего, но плотного. Десять тысяч лиц, двадцать тысяч глаз. Но все живые звуки давно без остатка впитали стены, остался хруст сотен скорлуп и шорох тысяч гусениц.
В этом огромном дробленом объеме копилось лишь времени количество. Поверхности стен застыли, раздумывая о мире третьего измерения пространства между ними и о том, почему вдруг повелось у стен иметь углы прямые. В каждой комнате они накопили по одному кубическому метру небытия, и каждый этот метр был с ровными гранями антрацитового блеска.
Многим временем тут проживали миллиардами
