18 раз снималось цензурой в разных журналах и книгах. Вошло во всесоюзный «черный список» цензуры. Впервые напечатано в журнале «Знамя» № 4 в 1987 году.
ЭСТРАДА
Проклятие мое, души моей растрата —эстрада.Я молод был, хотел на пьедестал,хотел аплодисментов и букетов,когда я вышел и неловко встална тальке, что остался от балеток.Мне было еще нечего сказать,а были только звон внутри и горло,но что-то сквозь меня такое перло,что невозможно сценою сковать.И голосом ломавшимся моимломавшееся время закричало,и время было мной, и я был им,и что за важность: кто был кем сначала.И на эстрадной огненной чертевошла в меня невысказанность залов,как будто бы невысказанность зарев,которые таятся в темноте.Эстрадный жанр перерастал в призыв,и оказалась чем-то третьим слава.Как в Библии, в начале было Слово,ну а потом —сокрытый в слове взрыв.Какой я Северянин, дураки!Слабы, конечно, были мои кости,но на лице моем сквозь желвакипрорезывался грозно Маяковский.И, золотая вся от удальства,дыша пшеничной ширью полевою,Есенина шальная головавсходила над моею головою.Учителя, я вас не посрамил,и вам я тайно все букеты отдал.Нам вместе аплодировал весь мир:Париж и Гамбург, и Мельбурн, и Лондон.Но что со мной ты сделала — ты рада,эстрада?Мой стих не распустился, не размяк,но стал грубей и темой, и отделкой.Эстрада, ты давала мне размахи отбирала таинство оттенков.Я слишком от натуги багровел.В плакаты влез при хитрой отговорке,что из большого зала акварельне разглядишь — особенно с галерки.Я верить стал не в тишину — в раскат,но так собою можно пробросаться.Я научился вмазывать, врезать,но разучился тихо прикасаться.И было кое-что еще страшней:когда в пальтишки публика влезала,разбросанный по тысячам людей,сам от себя я уходил из зала.А мой двойник, от пота весь рябой,стоял в гримерной, конченый волшебник,тысячелик от лиц, в него вошедших,и переставший быть самим собой.За что такая страшная награда,эстрада?«Прощай, эстрада…» — хрипло прошепчу,хотя забыл я, что такое шепот.Уйду от шума в шелесты и шорох,прижмусь березке к слабому плечу.Но, помощи потребовав моей,как требует предгрозье взрыва, взлома,невысказанность далей и полейподступит к горлу, сплавливаясь в слово.Униженность и мертвых и живыхна свете, что еще далек до рая,потребует, из связок горловыхмой воспаленный голос выдирая.Я вас к другим поэтам не ревную.Не надо ничего — я все отдам:и славу, да и голову шальную,лишь только б лучше в жизни было вам.Конечно, будет ясно для потомков,что я — увы! — совсем не идеал,а все-таки — пусть грубо или тонко —но чувства добрые я лирой пробуждал.И прохриплю, когда иссякших сил,наверно, и для шепота не будет:«Простите, я уж был, какой я был,а так ли жил — пусть Бог меня рассудит».И я сойду во мглу с тебя без страха,эстрада…
1966
«Любимая, больно…»
Любимая, больно, любимая, больно!Все это не бой, а какая-то бойня.Неужто мы оба испиты, испеты?Куда я и с кем я? Куда ты и с кем ты?Сначала ты мстила. Тебе это льстило.И мстил я ответно за то, что ты мстила,и мстила ты снова, и кто-то, проклятый,дыша леденящею смертной прохладой,глядел, наслаждаясь, с улыбкой змеинойна замкнутый круг этой мести взаимной.Но стану твердить, — и не будет иного! —что ты невиновна, ни в чем не виновна.Но стану кричать я повсюду, повсюду,что ты неподсудна, ни в чем не подсудна.Тебя я крестом осеню в твои бедыи лягу мостом через все твои бездны.
1966
«А снег повалится, повалится…»
К. Шульженко
А снег повалится, повалится,и я прочту в его канве,что моя молодость повадитсяопять заглядывать ко мне.
И поведет куда-то за руку,на чьи-то тени и шаги,и вовлечет в старинный заговорогней, деревьев и пурги.
И мне покажется, покажетсяпо Сретенкам и Моховым,что молод не был я пока еще,а только буду молодым.
И ночь завертится, завертитсяи, как в воронку, втянет в грех,и моя молодость завеситсясо мною снегом ото всех.
Но, сразу ставшая накрашеннойпри беспристрастном свете дня,цыганкой, мною наигравшейся,оставит молодость меня.
Начну я жизнь переиначивать,свою наивность застыжуи сам себя, как пса бродячего,на цепь угрюмо посажу.
Но снег повалится, повалится,закружит все веретеном,и моя молодость появитсяопять цыганкой под окном.
А снег повалится, повалится,и цепи я перегрызу, и жизнь,как снежный ком, покатитсяк сапожкам чьим-то там, внизу.
1966
ПИСЬМО В ПАРИЖ
Когда мы в Россию вернемся?
Г. Адамович
Нас не спасает крест одиночеств.Дух несвободы непобедим.Георгий Викторович Адамович,а вы свободны, когда один?
Мы, двое русских, о чем попалоболтали с вами в кафе «Куполь».Но в петербуржце вдруг проступалаболь крепостная, такая боль…
Да, все мы русские — крепостныес цепями ржавыми на ногахсвоей помещицы — блажной Россиии подневольнее — когда в бегах.
Георгий Викторович Адамович,мы уродились в такой стране,где тягу к бегу не остановишь,но приползаем — хотя б во сне.
И, может, в этом свобода наша,что мы в неволе, как ни грусти,и нас не минет любая чаша, —пусть чаша с ядом в руке Руси.
Нас раскидало, как в море льдины,расколошматило, но не разбив.Культура русская всегда единаи лишь испытывается на разрыв.
Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни в Летув кишках Россия. Не выдрать. Шиш!Невозвращенства в Россию нету.Из сердца собственного не сбежишь.
1966
Впервые напечатано в 1968 г.
