Ну, теперь только спуститься… Но что это? Не успел Асадулла спуститься, не успел укрыться в густых зарослях тальника… Раскинув руки, гонец будто споткнулся и упал лицом вниз на каменистую дорогу. Может быть, опять залег? Может, припал к земле, чтобы перевести дыхание?
— Вон, шевелится, смотрите! — крикнул Совенок.
— Сейчас сползет, — выговорил Матали.
— Нет, ребята, не вышло. Не поползет он больше, — сказал Абдулла. — Убили парня…
Услышав эти слова, ребята замерли на секунду, и вдруг, позабыв об опасности, Закира-Атаман сорвалась с места и помчалась прямо к дамбе.
— Стой, куда ты, Закира, назад! — крикнул Абдулла, но было уже поздно. Теперь ни просьбы, ни брань не могли остановить Закиру.
И догонять ее было поздно. Где же взрослому человеку в тяжелых сапогах, в тяжелой шинели угнаться за легконогой девчонкой! И вдруг, минуты не прошло, следом за Закирой бросился к дамбе Матали. Он давно уже в душе укорял себя за то, что не пошел вместе с Асадуллой. Ему казалось, что уж он-то сумел бы увернуться от любой пули и прорваться в город. Когда Асадулла упал, он уже порывался вскочить и броситься туда на дамбу, но Закира опередила его. И теперь он бежал за ней, не думая об опасности и о смерти. Одна мысль мелькнула в его сознании: «Она же не знает, кому нужно отдать бумагу».
Третьей помчалась Газиза. Для нее достаточно было и того, что лучшие ее друзья выбрали этот опасный путь.
Бросились было к дамбе и Лида с Совенком. Но, пробежав совсем немного, Лида почувствовала вдруг, что ей нечем дышать, будто в горле застряло что-то. Сердце ее забилось, как птичка. С открытым ртом, чувствуя неимоверную тяжесть во всем своем маленьком теле, она остановилась и повернула обратно. Вернулся и Совенок. Догонять убежавших вперед товарищей было уже поздно, бросить Лиду одну здесь на берегу, где по-прежнему то и дело свистели и щелкали пули, поднимая фонтанчики песка, он тоже не мог. Опустив голову, он повернул обратно.
А те трое бежали и бежали вперед. Какой-то солдат, поднявшись из окопа, бросился было наперерез, но, поняв, что не остановит ребят, вернулся. Они уже подбегали к дамбе.
— Да что же вы наделали? Говорил ведь я: уходите домой. А теперь что будет, что будет? — воскликнул Абдулла, когда Лида с Совенком вернулись. — Вон, в самое пекло бегут…
Ребята молчали, виновато глядя в землю.
Муллахмет, все еще смотревший вслед убегавшим детям, словно очнулся.
— Снарядов у нас маловато, но все равно дадим белякам жару. Огнем прикроем ребят, — сказал он сурово и зашагал к пушкам. — Тех не удержали, так хоть этих сбереги, — бросил он на ходу.
И, казалось, секунды не прошло, заговорили пушки. Выплевывая острые языки огня, они один за другим посылали снаряды в сторону кремля. Там стрельба стала затихать. Броневик развернулся и поспешно уполз куда-то.
А отсюда, с берега, и пулеметы и винтовки били и били по юнкерам, заставляя их прижиматься к земле.
Взяв ребят за руки, Абдулла завел их за поленницу, уложил рядом с пулеметом и сказал строго:
— Вот лежите теперь, и чтобы головы не поднимать.
Лида промолчала, сразу подчинившись этому строгому приказу. Подчинился и Совенок и тоже промолчал, хоть и очень хотелось ему посмотреть, как управляется с пулеметом молодой паренек, которого прислали на смену Асадулле. А тот, широко раскинув ноги, по-хозяйски взявшись за рукоятки пулемета, сквозь щелочку в щите высматривал цели и время от времени посылал скупые очереди по юнкерам, перебегавшим куда-то у дровяных складов.
Так послушно выполняли приказ Лида и Совенок, что не заметили даже, как Абдулла сменил парня. Но когда возле них раздался женский голос, они, как по команде, встрепенулись и подняли головы.
— Живы все? Раненых нет? — по-русски спросила девушка.
На рукаве у нее была повязка с красным крестом, через плечо — тяжелая санитарная сумка.
— Ой, сестренка, вот кстати ты пришла, — обрадовался Абдулла. — Раненых нет у нас пока, слава богу. У нас хуже: двое ребят тут. Их бы на фабрику отвести. Ты Ханифу не знаешь?
— Тетю Ханифу? Знаю. Их отряд на Адмиралтейской стороне. Я как раз туда собираюсь.
— Ну вот и возьми их с собой. Да только осторожно иди. Выбирай дорогу-то.
Убедившись, что ребята вместе с санитаркой благополучно дошли до речки, Абдулла немного успокоился. Послав пару очередей по юнкерам, он глянул на дамбу, разыскивая глазами тех троих. Но их уже не было видно. И на дамбе стало поспокойнее.
Ружейные выстрелы слышались со стороны луга, оттуда, где стояли красные полки, пришедшие из казарм с Порохового.
Поднявшись на дамбу, ребята благополучно пересекли ее и тут же спустились в низину под, прикрытие железнодорожной насыпи. Отсюда они не видели ни берега, ни речки. Со стороны луга их прикрывали густые заросли тальника. Пули свистели у них высоко над головой, звуки выстрелов доносились со всех сторон. Но ко всем этим звукам они уже привыкли, и только когда грохотали пушки, ребята замирали и на секунду-другую прижимались к земле. Потом поднимались, как по команде, переглядывались и, пригнувшись, бежали вперед, туда, где лежал Асадулла.
Точно никто из них не знал, где это место. Поэтому, боясь проскочить мимо, то один, то другой из них иногда поднимались по склону и, подняв голову, осматривали дамбу.
— Ой! — вдруг вскрикнула Газиза и показала наверх, туда, где на склоне дамбы густо росли покрытые дорожной пылью сухие лопухи. — Что это, ребята?
Это была рука. Человеческая рука, свесившаяся с дамбы и крепко вцепившаяся в толстый ствол лопуха. Она резко выделялась на сером фоне увядшей травы и дорожной пыли. Та самая рука, которая вчера играючи подхватывала тяжелые поленья, та самая, которая полчаса назад была ловкой и теплой и так умело засунула в голенище сапога важную бумагу… Сейчас она была неподвижной и холодной, как каменная.
Тысячи горьких мыслей пронеслись в маленьких головах ребят. Все то, что секунду назад казалось им интересной игрой: и люди, вчера копавшие окопы на берегу, и пушки, изрыгавшие длинные языки огня, и пули, свистевшие над берегом и над дамбой, — все это в одно мгновение превратилось в страшную правду войны и смерти, с которой они встретились здесь лицом к лицу.
Нет, война — это не игра. Война — это кровь, и смерть, и такие вот страшные потери. Давно ли этот сильный, веселый парень мечтал о тальянке? А вот он лежит, уткнувшись лицом в холодную землю, неподвижный, и никогда не улыбнется больше, и никогда не встанет, и не скажет больше ни слова.
Всего несколько шагов отделяли ребят от тела убитого гонца. Но как преодолеть эти несколько шагов?
— Ой, как страшно! — прошептала Газиза, пряча лицо в воротник бешмета.
Закира стояла молча, неподвижными глазами глядя на закоченевшую руку, вцепившуюся в ствол лопуха.
И Матали стоял неподвижно. Но внутри все в нем кипело. Ему было страшно. Страшно подойти к мертвому, страшно прикоснуться к его телу, страшно посмотреть в его навсегда закрывшиеся глаза. И в то же время в нем росла непреодолимая решимость: ведь не для прогулки бежали они сюда под градом пуль. Они бежали, чтобы встать на смену павшему бойцу и сделать то дело, которое не успел сделать боец. И он понял: сейчас, когда половина пути уже позади, он должен побороть страх, должен из голенища сапога убитого солдата достать бумагу и, что бы ни случилось, передать ее в руки кочегара шабановской фабрики дяди Митяя.
В то самое утро, когда пятеро ребят вышли из дворика Ханифы, спустился к подъезду своего дома и бай Гильметдин. Не любопытство выгнало бая из дома в этот ранний час. Его выгнала жадность. Бай решил осмотреть свои лавки на Ташаякской ярмарке. У лавок стояли сторожа, да в такое время и сторожам веры нет.
«Собьют замки, вышибут окна — и прощай мое добро, — думал бай. — Хозяйский глаз и над сторожем нужен…»
Заодно решил бай проехать к кремлю, посмотреть, как держатся юнкера, подбодрить укрывшихся за дровяными складами и за каменными стенами защитников старого — байских сынков и подпевал.
Экипаж стоял у подъезда. Хусаин, намотав вожжи на руки, сидел на козлах такой же, как всегда, только лицо у него сегодня было мрачное.
Бай Гильметдин грузно взобрался на сиденье и ласково похлопал возницу по спине.
— Трогай, ровесник, — сказал он. — Сперва на ярмарку поедем, посмотрим, как там холуи мое добро стерегут. Народ теперь подлый. Не все такие, как ты…
Хусаин не ответил. Он и вообще-то был неразговорчив, а сегодня говорить совсем не хотелось. Он молча тронул вожжи, и экипаж покатил, мягко приседая на рессорах.
«Вот тут и разберись, — думал он, в то же время внимательно следя за дорогой. — Вроде верно хозяин говорит: добро его, нажитое, присмотреть нужно. И Исхак тоже верно сказал: у бая сундуки от денег ломятся, а у него, у Хусаина, куска хлеба нет. А жизнь прожили рядом, и работал Хусаин побольше хозяина. Хозяйская жена в дорогих мехах ходит, у хозяйской дочки золотые браслеты на руках, а Фатыйха и Газиза чуть не голые бегают. Да где же она, Газиза-то, теперь? — вспомнил он. — Как вчера убежала, так и нет до сих пор. Говорит, к Ханифе пошла. А там, в Заречье, самые бои будут. Гильметдин-бай к кремлю поедет, юнкеров «подогревать», а юнкера по Заречью из пушек бьют. А он, Хусаин, хозяина везет. Выходит, против дочек он и против зятя, чья могила там, в Заречье. Вот тут и разберись…»
