– Наверное, «Ромео и Джульетта», – не совсем уверенно ответил я.
– Ответ неправильный. Это произведение – о молодой, безумной страсти. А произведение о любви – «Старосветские помещики» Николая Васильевича Гоголя. Вот, собственно, и всё, что я пытался объяснить тебе сегодня днём. Что ты должен будешь любить свою жену не только когда она молода и красива, но и тогда, когда она таковой не будет. А что касается твоего предложения – я не возражаю. Мужик ты, похоже, не картинный. Сейчас ведь море развелось ненастоящих, показушных, так называемых, мужчин, только обличьем на них и похожих. А внутри вместо твёрдого стержня – труха… Но, – предостерёг он меня, – будь готов порой к громам и молниям, даже без видимых внешних их проявлений. Бабка Таи была черкешенкой, – так что дочь наша порой похожа на Везувий. Вся разрушительная энергия внутри. И одним только взглядом, кажется, испепелит! К тому же ревнива – без всякой меры… Ты, кстати, зятёк (иронии в голосе я не уловил) можешь лечь в машине – там потеплее будет. Здесь, в горах, ночи совсем не южные…
Под равномерный снежный хруст шагов, приятные воспоминания о пребывании в Осетии, у Таи, сменились (может быть, оттого, что я вспомнил, как в палатке ночью было действительно холодно, даже в спальнике, как сейчас здесь, на безлюдной реке) воспоминаниями о многочисленных охотничьих историях, частенько рассказываемых мне дедом Нормайкиным долгими зимними вечерами.
Он любил повторять их по нескольку раз, с удовольствием прихлебывая густой горячий чай. Из-за неоднократного повторения они мне и запомнились…
Вот его «знакомец», усталый, уже в сумерках, почти ночью, как я сейчас, возвращается в своё зимовьё, без тропы, напрямки, зная, что дом уже близок…
«Перелезая запорошенную снегом колодину (толстенную ель), он оскользнулся, – словно сейчас, над самым моим ухом зудит глуховатый голос деда Нормайкина, – и… со всего маху, всей тяжестью своей опустился на… острый еловый сук, снегом до поры скрываемый. А тот прямо в задний проход ему вошёл, да глубоко так…
Сидящего верхом на этой неохватной колодине, на которой ноги у него до земли не доставали, и нашёл его случайно, насквозь, до звона, промерзшего охотник с соседнего участка… А морозы в тот год – лютые стояли! Кожа на лице у бедолаги белая-белая сделалась. Белее снега. И будто пудрой осыпана… Наверное, оттого, что быстро замёрз, он и запаху никакого не давал, – в который раз вслух размышляет дед Нормайкин. – Оттого и зверьё его разное совсем не попортило. Ни нос не отгрызен, ни уши. Весь целёхонек. Разогнуть его только нашедший не сумел, как не пытался, чтоб на сани поудобнее устроить. Сообразил потом, привязал. Да так, сидящим, до зимовья и вёз… – задумчиво заканчивает дед.
«Или вот ещё был случа́й! – снова оживляется он. – Одному моему дружбану пришлось как-то заночевать в тайге. Заплутал малость. Кружит и кружит на одном месте. Раз за разом на свой же след выходит…
«Ладно, – решает, – тормознусь… Утро вечера мудренее…»
Чайку себе из снега сварил. Попил с сухариками, силы подкрепил. Взбодрился. Место для ночлега выбрал подходящее, утайное. Почти со всех сторон от ветра защищенное. С подветренной стороны ещё кусок брезента натянул меж двух деревьев…
Нодью бы ему ещё соорудить, да поленился. А может, и замотался шибко за день. Набегался по сопкам-то за соболями…
Запалил снизу сухую листвягу, рядом стоящую, наполовину молнией срезанную. Поразмыслил, что долго такая древесина гореть будет, его согревая. Обстучал её ещё обухом топора кругом, перед тем как запалить, – вроде крепкая…
Жар от неё хороший, ровный, как от печки идет. И даже дымок сверху из дыры-дупла легко так курится, будто из трубы…
Ну, устроился, на сухое корьё разложился, да и заснул крепенько. Спит себе, почивает… А дерево-то возьми да рухни ему прямо на ноги выше колен… Он туда-сюда! Не тут-то было. Не может их из-под ствола высвободить…
Собака рычит, слюной ему в лицо брызжет. От бессилия то и дело на огонь лает. Пытается его, за куртку зубами ухватясь, из-под колоды вытянуть, да сил не хватает. А чем больше протаивает снег, тем крепче его листвень, и без того тяжеленный, к земле прижимает…
Потом, когда смотрели, куртка на плечах вся сплошь прогрызена и снег до земли лапами собачьими, да руками человечьими изрыт…
– В общем, ноги у бедолаги почти до костей сгорели… Видно, от нестерпимой боли он и сознание потерял, – печально и тихо говорит дед. А потом чуть веселее и вновь, как будто в первый раз, изумляясь, добавляет: – Как собака его всё же оттащила и как жив остался сердешный?! Чудо просто какое-то.
– Спасло, однако, то, что снег очень глубокий был, не давал шибко-то огню разгуляться…
– А каких-нибудь не столь мрачных историй, Василий Спиридонович, – подделываясь под его тон, – у вас в запасе нет случаем? – как-то спросил я у Нормайкина, когда он в очередной раз рассказал мне «сто первую» «страшилку», придя ко мне вечерком почаёвничать да «побалакать».
– Есть, конечно, – задумчиво ответил дед. – Но баить про хорошее почему-то всегда получается не так складно… Хотя, одну историйку я тебе расскажу.
В Белоруссии дело случилось. Я ещё совсем малой был. Поехали мы с дядькой за дровами, в ближний лес. А в тот год яблок уродилось – страсть!..
Глядим из-за деревьев скрытно, лось на одной стороне поляны яблоки-паданку с земли подбирает, аккуратно так, мягкими губами, а с другой – кабан их жадно, с чавканьем, будто куда-то спешит, хрумает. А осень в том годе золотая выдалась. Тихая, чистая, тёплая, светлая!
Яблоневый запах голову кружит. Хорошо!..
Однако продолжаем с телеги (хоть лошадь и волнуется: ушами прядёт, ноздрями воздух ловит) наблюдать за зверьём – интересно же…
Смотрим: кабан, сначала ни с того ни с сего начал башкой своей чугунной о дерево биться, словно с дуба жёлуди решил стряхнуть, для разнообразия своего рациону. Да так свирепо урчит… Потом вдруг резко развернулся и к лосю рванул, норовя его клычищами своими по ногам резануть. А лось, нет, чтобы удрать – как бы в игру с ним вступил. Словно малый козлёночек через скамейку скачет, кругами вальсирует. И даже губы трубочкой вытягивает, будто поцеловать кабанищу намеревается. И чувствуется по всему, весело ему так по полянке носиться, через колодинки перескакивать…
Не знаю, сколько бы мы эту картину ещё наблюдали, да лошадь вдруг рванула и понесла нас по просеке, от греха подальше.
Дядька мне потом объяснил, что к чему. Опьянели зверюжины. Яблок, уже забродивших, ведь наелись…
Так и у людей случается. Иной выпьет – рубаха-парень, весь мир обнять готов, последние штаны другу отдаст. А другой без видимой причины до белого каления рассвирепеет…»
Мои неспешные воспоминания нарушило появление волка.
Я заметил его метрах в двухстах впереди себя, на повороте реки.
Остановившись и сразу перенесясь из тепла моей «зимовьюхи» во дворе деда Нормайкина в предвечерний холод, на лёд реки, потянулся к карабину.
Волк, уловив моё движение, мгновенно устремился… в мою сторону!
– Фу, ты! – облегчённо выдохнул я. – Это же Кореш!
Пёс, виляя хвостом, подбежал, лизнул горячим языком слежалый плотный снег у моих ног. Потом, задрав голову и глядя в лицо своими шалыми глазами, словно бы спросил: «Ну, на кого охотиться будем?»
– Ни на кого, Кореш, – снова потрепал я его по холке. – Задумался я. Чуть не уснул на ходу. Тебя вот за волка принял. Иди уж рядышком, не убегай больше, – попросил я его. – Вот и первые звёздочки, вишь, показались. Припозднились мы с тобой…
Кореш, словно понял меня и, подавляя свое резвое желание вновь куда-нибудь устремиться, пошёл рядом, снова слегка пригнув голову, будто волочил за собой нарточку. И мне его скорбный вид почему-то напомнил прошлогодний выход из тайги, когда мы с напарником, дольше обычного (соболь шёл хорошо!) задержавшись на промысле, возвращались домой по этой же реке – только в обратном направлении…
Напарник был из местных парней. Мне его, «для натаски», подсунул дед Нормайкин, «чтоб парень от безделья в посёлке не кис».
– Да и денег, глядишь, перед армией заработает, – дополнительно аргументировал он свою просьбу.
Река уже была готова вот-вот вскрыться. И местами днём там, где лёд просел, на его поверхности стояла вода. Поэтому идти рекой было не только опасно, но и мокро. А берегом – невозможно. Слишком уж глубоки были снега, зацепист и непролазен прибрежный кустарник… Да ещё то и дело встречались высокие скалистые прижимы, которые приходилось обходить стороной. А там: то упавшая лесина, то частый ельник, то ещё какая оказия, преграждающая путь. Да и сил, а главное, времени у нас на такие обходы просто не было.
От постоянной влаги оленьи унты разбухали и становились тяжёлыми. Портянки и носки мокрели и во второй половине дня, когда снова начинало подмораживать, норовили подёрнуться ледком, отчего ноги ещё больше стыли и начинали ныть.
