Чтобы немного согреться, мы выпили перед отходом по кружке вскипячённой из снега воды. Отчего есть захотелось ещё больше.
Брезент, как лишнюю тяжесть, решили не брать. Свернув его рулоном, затолкали в сухое место, под корягу, рядом с пепелищем. Глядишь, кому-нибудь да пригодится…
Чего нельзя было оставить: боеприпасы, котелок, топор, кое-какую одежду, пушнину, аккуратно уложили в различные мешки и мешочки, поместив в рюкзак, который затем надёжно укрепили на моей паняге, договорившись нести её по очереди.
Брать же с собой в дорогу лишние килограммы и, даже – граммы, у нас теперь не было сил. Тем не менее оставить один из двух карабинов, как я предлагал, никто не захотел. Вернее, никто не решился…
Идти по ночной реке было значительно легче. Если бы ещё так стремительно не оставляли нас силы…
Дышали мы одышливо, а идти старались рядом. И если кто-то, задумавшись, вырывался вперед, то через некоторое время начинал оглядываться всё чаще и чаще, а потом и вовсе замедлял и без того нескорый ход, поджидая напарника. И не потому, что боялся за отставшего, а потому, что опасался за себя, вводя в искушение идущего сзади.
И когда я оказывался впереди, то – почти инстинктивно – ожидал выстрела в спину. Хотя и понимал, что особой логики, кроме того, чтоб до отвала нажраться, в этом всё-таки нет. Но беда была даже не в отдалённых последствиях, а в том, чтобы мыслить логически, – когда почти наверняка понимаешь, что не выйдешь из тайги без более опытного напарника, – мы, пожалуй, уже оба не могли…
Выстрел сзади всё равно грохнул неожиданно. И я вначале неосознанно присел и только потом оглянулся.
Метрах в десяти, спиной ко мне, стоял Серёга с опущенным в левой руке карабином и беззвучно плакал, растирая слёзы по грязному, измождённому лицу правой рукой…
Он, как заведённый, повторял одно и то же: «Промазал! Про-ма-зал…»
После этого выстрела Кореш старался уже нам обоим не показываться на глаза. Он словно куда-то исчез вообще…
Каждый шаг и каждое слово давались с трудом. Поэтому мы шли молча, заставляя себя переставлять отказывающиеся слушаться, незнакомые, чужие ноги.
С первыми лучами утреннего солнца, когда ещё можно было какое-то время идти, мы, совершенно обессиленные, со свистящим дыханием, выбирались на берег. Вытаптывали в снегу что-то вроде гнезда. Разводили в середине костерок. Из снега кипятили воду. И забывались чутким тревожным сном. В который если и впускались сновидения, то только о еде.
Лица наши были черны от сажи. Одежда изодрана…
Глядя на Сергея, как на своё зеркальное отражение, – на его потухшие, с красными набухшими веками, глаза, я в очередной раз думал об одном и том же: «С этого места нам уже не хватит сил подняться. Это будет наш последний привал…»
С тоскою я оглядывался вокруг и видел: серые, отливающие сталью подтаявших снегов, холмистые берега, серое, скучное небо, редколесье…
«Какое грустное, безрадостное место… Правда, говорят, что замёрзнуть – это лёгкая смерть… Кто говорит? Те, кто замёрз уже, что ли?!» – не то думал, не то бредил я.
Открывая глаза, видел затухающий, уже почти не дающий тепла, костёр, подбросить в который очередную дровину не было ни сил, ни желания.
Вот и костёр умирает… С безразличия всё и начинается… – снова пускался я в невеселые размышления, опять закрывая глаза. «Потом вроде бы даже приятные сновидения возникают в сознании человека, как пишут в романах… Лето, тепло, цветущий луг… «Там, в глухой степи, замерзал ямщик…» – припоминалась слышанная в детстве грустная песня. Мысли путались, не выстраиваясь в стройный ряд. Я ещё больше сворачивался на боку клубком. Стараясь плотнее прижать к груди руки, подтянуть к животу ноги, поближе подкатиться к костерку, удерживая в себе оставшиеся искорки тепла и жизни…
Мысли о прошлом, словно яркие картинки не из моей жизни, закрутились кинолентой одна за другой, почти не вызывая никаких ответных чувств. И только воспоминание о маме, о том, как ей будет невыносимо больно пережить единственного сына, выдавило из края глаза одинокую и всё ещё тёплую, слезинку, скользнувшую по щеке.
«Прощай, мама, мамочка… Прости за то, что вырос, и – за то, что оторвался от тебя… Как хорошо, как покойно было мне на твоих надёжных, тёплых руках… Но даже вся твоя безмерная любовь уже вряд ли поможет мне снова подняться…»
Послышался едва различимый весёлый звук далёкого колокольчика.
«Вот и слуховые галлюцинации начались…»
На самом дне души даже шевельнулось некоторое удовлетворение, потому что ни нестерпимой боли, ни всюду проникающего холода я так остро, как прежде, теперь не чувствовал. Мой внутренний мир представлялся мне сейчас просторной, притихшей в осеннем предвечерьи, долиной, над которой пульсирует далёкое эхо забытого колокола…
Через мгновение я догадался, что ясно слышимое эхо – это гулкие удары моего собственного сердца, не желающего сдаваться и продолжающего гнать по жилам густую, как шуга на предзимней реке, кровь.
А может быть, нам повезёт —И мы умрём тихо, без муки…И ветер осенний споётНам древнюю песню разлуки… —
всплыло в сознании забытое стихотворение. И усталый мозг отозвался на него, будто вздохом облегчения, одной только фразой: «Может, и повезёт…»
Звон колокольчика неотвратимо приближался…
«Когда он прозвучит совсем близко – это и будет конец…» – без всякой горечи подумал я и уловил, что к звуку колокольчика прибавился нетерпеливый лай собак.
С трудом разлепив смёрзшиеся ресницы, я увидел, как по реке в нашем направлении, в сверкании радужных брызг начавшегося утра нового дня несётся лёгкая, казалось, совсем невесомая, нарта в упряжке из двух оленей.
«Только бы не проскочили мимо…» – снова в бессилии закрыл я глаза, целиком вверяя свою судьбу случаю. А ведь «Случай – это псевдоним господа Бога», – вспомнилось чьё-то определение.
Звук колокольчика внезапно стих…
«Неужели показалось?..» Я снова разлепил глаза и увидел, как, ловко и легко соскочив с саней и ведя оленей в поводу, к берегу направляется кривоногий невысокий человечек.
Через минуту его озабоченное смуглое лицо с прорезями тёмных глаз уже склонилось надо мной.
– Ай, ай, ай, – цокнул языком охотник. – Сабеем, однаха, плоха дела…
Это было последнее, что я запомнил перед тем, как провалиться в глубокую чёрную бездну беспамятства.
Очнулся я на мягкой постели, в кровати, стоящей у теплой печной, белой стены в доме Нормайкиных.
Дед с орочем, который привёз нас в посёлок, сидели на кухне и о чём-то вполголоса говорили.
Кроме их слов в дверной проём дощатой стены ко мне в комнату проникал ещё и волнующий запах варёного мяса.
Я с трудом приподнялся на локте и заглянул в кухню.
Нормайкин с орочем ели оленину, сваренную большими кусками. Кроме парящей кастрюли с ней на столе стояла солонка, хлебница с ломтями чёрного хлеба, а на блюдце рядом с ней лежал нарезанный белыми сочными кругами лук.
От запаха и вида еды голова у меня закружилась, а рот наполнился вязкой слюной, которую я судорожно, с громким икотным звуком, сглотнул.
– Ну, очухался один! – подошёл ко мне Нормайкин… – Степана, вон, за свое спасение благодари, – кивнул он в сторону стоящего с ним рядом и доходящего ему лишь до плеча, улыбчивого ороча.
– Ему маленька бульон можна, – повернулся ороч к деду. – А нам маленька по чарке можна, – опять заулыбался он, отчего щелки его глаз стали совсем узкими.
– Можно! – добродушно рокотнул Нормайкин…
После выпитой чашки бульона я почувствовал себя Каштанкой из одноимённого рассказа Чехова «…которая не насытилась, а только опьянела от еды…».
Сквозь приятную дрёму я слышал разговор деда и ороча.
– В валенок-то шкалик я от бабки прячу… Ну, давай, Стёпа, пока она нас за энтим делом не застукала…
Стопки негромко звякнули. Потом наступило недолгое затишье, после которого дед со Степаном почему-то перешли на шепот…
Через короткий промежуток времени – стаканчики звякнули вновь.
– Вчерась-то, слышь, Олег! – возвысил голос Нормайкин. – Когда Степан вас с Серёгой под вечер привёз, бабка всю ночь, почитай, за вас молилась… Теперь вот прикорнула маленько… А Серёгу, вечером же, родители домой забрали, – доложил мне дед обстановку.
– Катерина! Вста-вай! Чай вари. Без тебя нам его скучно пить! – громко гаркнул он. И я услышал, как они оба со Степаном тихонько засмеялись.
Через какое-то время в горнице, где я лежал, на ходу поправляя волосы, появилась баба Катя. Подойдя к кровати, она внимательно посмотрела на меня, а потом, кивнув в сторону перегородки, за которой установилась тишина, спросила: «Кормили, нет ли, чем тебя эти ироды? Рыгочут, вон, сидят… Весело им…»
– Могли бы в бульон и сухариков маленько покрошить. Не повредило бы, – высказала она после моего ответа своё мнение. – Ну, полежи пока, поспи. Через часок я тебя ещё маленько покормлю. Да и кровать теперь можно на прежнее место вернуть. Готовить буду. У печи тебе жарко станет… Слыш-ко, дед, – обернулась она в проём двери, – кровать назад, к окну, перетащите…
