Конечно, он выполнял приказы Тома Огдена. У следствия не было ничего, что можно было предъявить ему как обвинение. Ничего, пока свидетельские показания давал Селуин.
Потом Селуин лег в больницу на шунтирование сердца. Он вышел после операции в хорошем состоянии, быстро поправлялся и вдруг три недели спустя умер.
После смерти Селуина все тут же изменилось. У Селуина было много друзей на высоких постах, однако теперь это не улучшало положения Алекса. Комитеты, созданные для расследования, обнаружили законспирированные структуры, получавшие деньги, и теперь искали людей, входивших в них. Алекс почувствовал, что земля начинает гореть под ногами.
Конечно, документы Огдена могли бы полностью очистить Алекса. Но они внезапно перестали поступать. Через свои тайные связи Алекс узнал, что с ними что-то, видимо, делает вдова Селуина. Она предпринимала нужные шаги, чтобы защитить честное имя и значительную пенсию мужа, которую после его смерти выплачивали ей.
«Селуин Групп» распустили. Алекс получил чек с уведомлением об окончании контракта и долго и трудно размышлял, что же делать дальше. Создалась такая ситуация, что если бы комитет пришел к мысли, что надо заслушать Алекса, ему, вероятно, грозило бы уголовное дело. Как юрист он подсчитал, что может получить от двух до пяти лет за преступный сговор и по другим статьям.
Он обсудил положение со своим секретарем. Она работала с ним с самого его прихода в «Селуин Групп» и посоветовала ему исчезнуть из города. Конечно, ничто не предвещало, что комитет обязательно будет его разыскивать. Но, безусловно, им было бы приятнее, если бы он оставался в Вашингтоне. Поэтому ему было лучше уехать сейчас, пока никто им не интересуется, и устроить себе длительный отпуск где-нибудь за границей. К примеру, в Париже.
Алекс решил исчезнуть немедленно. Он полностью очистил свой банковский счет. Денег было немного, потому что правительство наложило арест на его основной счет. У него еще лежали деньги в «Кредит Сюиз», в Парижском отделении банка, но немного, всего несколько сотен долларов. На первое время этого бы хватило. Он подписал доверенность своему секретарю, чтобы она взяла деньги, когда будет снят арест с его счета. И уехал.
Найджел сделал паузу, чтобы снова налить себе виски.
– Откуда ты все это узнал? – спросил я.
– Мне рассказала Ракель. Как ты уже понял, она и есть секретарь Алекса.
– Мне она не говорила об этом, – протянул я.
– Потому что, старина, тебе не хватает интимного подхода. – Найджел выглядел чрезвычайно довольным собой. – В былые дни Кейт часто жаловалась мне.
Я не стал останавливаться на этом.
– Когда Ракель рассказала тебе эту историю?
– Прошлой ночью, когда я заехал к ней в отель, чтобы побеседовать. Она довольно милая малышка.
– Проклятье! – рассердился я. – Ей следовало бы с самого начала все рассказать мне. За какого рода балбеса она меня принимает? По-моему, Ракель и мне лучше сейчас же расчистить завалы.
Я потянулся к телефону.
– Если хочешь позвонить ей в отель, – лениво промурлыкал Найджел, – боюсь, ты ее там не застанешь.
– Где она?
– Я решил, что у меня ей будет уютнее. Ты еще не видел мою берлогу рядом с Пантеоном? Прямо возле Сен-Мишель, дорогое маленькое гнездышко. Она пожаловалась, что, с тех пор как прилетела в Париж, ни разу сносно не ела. И правда, Хоб, ты пренебрегал ею.
С минуту я в ярости таращил на Найджела глаза. Однако потом мне пришлось расхохотаться. Я забыл о тяге женщин к Найджелу. Может, действовал сочный акцент британского высшего класса, или военная выправка, или веселая поглощенность земными заботами. Но как бы то ни было, женщины всегда вешались на Найджела.
– Отлично, Найджел, – сказал я. – Ты хорошо поработал. Но ты не узнал главного, что мне и вправду необходимо знать. А именно, где Алекс теперь?
– Что касается ЭТО, – заговорил Жан-Клод на своем своеобразном английском и с супернадменным видом провел пальцем по усам, – то надеюсь иметь для тебя один ответ за двадцать четыре часа.
– Расскажи, что ты раскопал, – попросил я.
– Но только я имею. Ты же не думать, что я собираюсь говорить тебе имена моих информантов, а?
– Нет, конечно, нет, глупый вопрос. Но, Жан-Клод, это серьезно, или ты снова втираешь мне очки?
– Qu'est-ce que c'est [61] – «втираешь очки»?
– В данном случае это значит говорить неправду и надеяться, что она сойдет за правду.
– Я так не буду делать, – запротестовал Жан-Клод. – Поверь мне, Об. Завтра вечером я смогу отвести тебя к Алексу.
– Прекрасно, – согласился я.
– Конечно, я буду требовать аванс, чтобы позаботиться о моих информантах.
– Мне тоже надо немного денег, Хоб, – вмешался Найджел. – Я почти что обещал Ракель угостить ее лучшим в Париже казулет, ты же знаешь, мясным ассорти с бобами в горшочке.
– Тогда позволь ей заплатить самой.
– Перестань, Хоб, не будь таким. Разреши мне заплатить. А потом добавь это к счету, который ей предъявишь.
С нескрываемым неудовольствием я заплатил им обоим. Мы расстались, подчеркнуто проявляя взаимное уважение, хотя с моей стороны и без особого энтузиазма.
После их ухода я снова позвонил Иветт. Мы договорились встретиться завтра за ленчем. Она тоже могла мне кое-что рассказать. Во всяком случае, меня радовало, что Найджел не увидел ее первым.
Часть VIII
38. ГУРМАН В ТЮРЬМЕ
Если вы считаете, что во Франции плохие отели, то вам стоит испытать их тюрьмы. Наконец мне дали одиночную камеру. Я испытывал больше, чем легкую тревогу, когда стражник вел меня по коридору с узорно выложенным камнями полом, где вдоль одной стороны злобно выглядывали из камер и свистели заключенные. Французские тюрьмы очень старые. Их строили и перестраивали еще в те времена, когда в Северной Америке жили только индейцы. В старых европейских тюрьмах есть что-то мистическое. Сотни лет террора и страданий проникли в поры камней моей камеры. Согласитесь, что в местах, которые так долго предназначались для заточения людей против их воли, есть своя аура. Нахождение в старой тюрьме, наверно, отравляет хуже, чем любой другой яд, потому что это духовное отравление. Ядовитые испарения сломленного духа лишают воли даже самого храброго заключенного.
А я уж точно не самый храбрый. По-моему, я уже объяснял, что к мачо, великолепным усатым мужчинам, не имею никакого отношения. И я не привык, чтобы перед рассветом меня вытаскивали из постели трое мрачнолицых полицейских из Парижских сил специального назначения, которые выглядели так, будто готовы отвоевывать назад Алжир, лишь бы раздобыть мое тело.
Они дали мне время, чтобы поспешно сходить в туалет, но ни минуты, чтобы застегнуть «молнию» на брюках и завязать шнурки. Двое стояли у меня по бокам, третий открывал двери. Так мы промаршировали по отелю. В холле стояли процветающие буржуа с их жеманными девочками в сверхтесных платьях и провожали меня неодобрительными взглядами. А меня полунесли – наполовину я касался ногами пола – в раннее парижское утро. Не сомневаюсь, что в сознании зрителей я выглядел виновным, иначе зачем бы меня уводила полиция? Разве жандармы вытаскивают невинных людей из постели? Вспоминая синевато-серые лица с выгравированным на них осуждением, я испытываю страстное желание окунуть их в грязь. В тот момент я мечтал о революции пролетариата с такими острыми зубами, каких мир еще никогда не видел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
