доходит из Токио, у Янаки забот по горло…
Кумико поежилась в темноте.
– Что за знаменитость им нужна? – продолжал Финн.
Кумико почувствовала, что Салли медлит.
– Анджела Митчелл.
Безмолвно качается розовый метроном – слева направо, справа налево.
– Здесь холодно, Финн.
– Да уж. Хотелось бы мне это почувствовать. Я просто сделал небольшую пробежку тебя же ради. По Мемори-лейн. Ты много знаешь о том, откуда взялась эта Энджи?
– Нет.
– Я нынче кошу под оракула, дорогуша, а не под научную библиотеку… Так вот, ее отцом был Кристофер Митчелл. Большой мозг в «Маас-Биолабс», главный по биочипам. Она выросла в их закрытом городке в Аризоне, так сказать, дочь компании. Лет примерно семь назад там что-то стряслось. Поговаривают, что «Хосака» снарядила целую гоп-компанию, помочь Митчеллу сменить крышу. Ньюсфаксы писали, что во владениях «Мааса» произошел взрыв на мегатонну, но никто так и не обнаружил никакой радиации. И наемников «Хосаки» тоже не нашли. «Маас» же объявил, что Митчелл мертв, самоубийство.
– Это библиотека. А что знает оракул?
– Слухи. Ничего, что выстраивалось бы в единую картинку. Говорят, девица объявилась тут день или два спустя после взрыва в Аризоне, связалась с какими-то очень чудны`ми негритосами из Нью-Джерси.
– Чем они занимались?
– Шустрили по-всякому. В основном железо, софт. Купля-продажа. Иногда брали кое-что и у меня…
– И что в них было такого чудно`го?
– Они были колдуны. Считали, что в матрице полно мамбо и всяких прочих тварей. И знаешь, что я тебе скажу, Молл?
– Что?
– Они были правы.
23
Свет мой, зеркальце
Она очнулась, будто кто-то щелкнул переключателем.
Не открывать глаза. Слышно, как в соседней комнате переговариваются. Болело в разных местах, но ненамного хуже, чем после магика. Черный отходняк уже отпустил, или, может, его заглушило тем, что ей вкатили, этим аэрозолем.
Бумажный халат царапал соски, они почему-то казались большими и чувствительными, а грудь – полной. По лицу извивались тоненькие ниточки боли, двойной тупой болью стягивало глазницы, во рту будто все воспалено, к тому же привкус крови.
– Я не собираюсь учить тебя жить, – говорил Джеральд. Его голос едва перекрывал плеск воды из крана и позвякивание металла, как будто Джеральд мыл кастрюли или что-то вроде этого. – Но неужели ты не видишь, что она сможет обмануть только того, кто и так желает быть обманутым? Что ни говори, это очень поверхностная работа.
Прайор что-то сказал в ответ, но Мона не разобрала, что именно.
– Я сказал «поверхностная», а не «халтурная». Качество – профессиональное. Двадцать четыре часа на дермальном стимуляторе, и никому даже в голову не придет, что она побывала в клинике. Держи ее на антибиотиках, но ничего возбуждающего, ее иммунной системе и без того до нормы как до луны.
Потом снова Прайор, и опять она не поняла ни слова.
Открыла глаза, но увидела только потолок, белые квадраты звуконепроницаемой плитки. Повернула голову влево. Белая пластиковая стена с этим дурацким ложным окном: высококачественная анимация какого-то пляжа – всякие там пальмы и волны. Если смотреть на воду достаточно долго, заметишь, что накатывающие на песок волны через некоторое время начинают повторяться. Похоже, что устройство повреждено или сносилось: прибой время от времени как будто запинается, да и красный закат над морем пульсирует, словно дефектная флюоресцентная трубка.
Попробуем вправо. Снова поворот головы. Прикосновение к шее пропитавшейся потом бумажной наволочки на жесткой синтетической подушке.
С койки напротив на нее смотрело лицо с синяками вокруг глаз, нос охвачен скобками из прозрачного пластика, поверх него – пленка из микропоры, по щекам размазано какое-то коричневое желе…
Энджи. Это лицо Энджи, обрамленное отражением заикающегося заката за дефектным «окном».
– Кости мы не трогали, – говорил Джеральд, осторожно отдирая пленку, которая удерживала маленькую пластмассовую скобу вдоль переносицы Моны, – в этом-то вся и прелесть. Мы вживили в нос хрящ, введя его через ноздри, потом взялись за зубы. Улыбнись. Прекрасно. Нарастили грудь, надстроили соски клонированной эректильной тканью, потом подкрасили глаза… – Он снял скобу. – В ближайшие двадцать четыре часа постарайся не касаться лица.
– У меня от этого синяки?
– Нет. Синяки – вторичная травма от работы с хрящом. – Пальцы Джеральда на лице казались прохладными и уверенными. – К завтрашнему дню пройдет.
В Джеральде ничего стремного. Он дал ей три дерма, два синих и один розовый, такие гладкие и успокаивающие… А вот Прайор очень стремный, но он ушел, во всяком случае, его нигде не видно. Так приятно просто лежать и слушать, как Джеральд объясняет, что сделал, своим спокойным голосом. И поглядите только, что он умеет.
– Веснушки, – сказала Мона, потому что веснушки со щек исчезли.
– Подтерли абразивом и вживили еще немного клонированной ткани. Они вернутся. Чем больше времени ты будешь на солнце, тем скорее…
– Она такая красивая… – Мона повернула голову.
– Ты, Мона. Это – ты.
Она поглядела на лицо в зеркале и примерила ту самую знаменитую полуусмешку.
Возможно, Джеральд все же не лучше Прайора.
Снова вернувшись на узкую белую койку, куда ее положили отсыпаться, Мона подняла руку, чтобы взглянуть на дермы. Транквилизаторы. Все так и плывет.
Подцепив розовый дерм ногтем, она сорвала его, прилепила на белую стену и с силой надавила большим пальцем. Вниз сбежала одинокая капля соломенного цвета. Мона осторожно сковырнула дерм со стены и вернула на руку. В синих жидкость оказалась молочно-белой. Их она тоже вернула на место. Может, врач и заметит, но ей хотелось знать, что происходит.
Мона посмотрела на себя в зеркало. Джеральд сказал, что сможет вернуть ей прежнюю внешность, если она когда-нибудь этого захочет. Тогда она еще удивилась, что он запомнил, как она выглядела. Может быть, он сделал снимок или еще что. Теперь, если вдуматься, нет уже никого, кто бы помнил, как она выглядела раньше. Она прикинула, что, возможно, единственным вариантом в этом случае была бы стим-дека Майкла, но она не знала ни его адреса, ни даже фамилии. Странное чувство – как будто та, кем она была раньше, выскочила на минутку на улицу, да так и не вернулась. Тут Мона закрыла глаза и сказала себе, что твердо знает: она – это она, Мона, всегда была Моной, и по большому счету ничего не изменилось, во всяком случае за фасадом.
Ланетта говорила, что не имеет значения, как ты меняешь себя. Однажды Ланетта проговорилась, что у нее не осталось и десятой части того лица, с которым она родилась. Даже не подумаешь, ну если не считать черного на веках, так что ей никогда
