сын, двенадцатилетний мальчик с синдромом Дауна, безобидный и добрый деревенский дурачок, проблем с которым ни у матери, ни у постояльцев не было никаких. И двухразовое питание — завтрак и ужин. На обед Ирина с Виталием решили не закладываться. Как-никак, полевые исследования. Хозяйку звали Ольга Нестеровна Семенова, и, судя по отчеству и общему суховатому, с постоянно поджатыми, как будто бы неодобрительно, губами, Ирина решила, что она из староверов. Хотя поджатые губы и общую настороженность можно было объяснить и проще. Ольгу Нестеровну в деревне недолюбливали: и муж у нее погиб, и сын придурок, и вообще… Собственно, вот это самое «вообще» и послужило основной причиной, по которой они решили остановиться именно в этом доме, и ни в каком другом. Но — все по порядку.
Кашин посоветовал им не ехать прямо в Сеславино, а завернуть сперва в соседнее село, Подлесное, бывшую центральную усадьбу бывшего здешнего совхоза. И указал человека, с которым в Подлесном непременно надо бы пообщаться. Мордовченко Николай Михайлович, местный поэт и учитель математики в подлесненской средней школе. Сочетание слов «поэт», «учитель математики» и «подлесненская средняя школа» ничего хорошего не обещало, к тому же Кашин заранее предупредил их, что Мордовченко — человек не очень приятный, а если точнее, так и совсем неприятный. Но он тоже своего рода уфолог и местную ситуацию в этом отношении знает лучше, чем кто бы то ни было. Он все расскажет, и, главное, — с кем из местных нужно будет найти общий язык. Потому что, подмигнул Кашин, и в глазах у него зажегся все тот же безумный огонек, местные, они гораздо больше нашего знают. Они ведь там живут. Только говорить не хотят. Он, Кашин, несколько раз там бывал, и с Мордовченко, и без Мордовченко. Вот только, и Кашин погрустнел, не сложились у него отношения, с местными. Он даже водку пытался с ними пить. Но на водку он, Кашин, слаб и после второго стакана, как ни крепись, отключается совершенно. И вот, после того как он таким образом пару раз отключился, его окончательно записали там в городские сморчки и совершенно перестали уважать. Но — у Кашина не получилось, может, у Рубцовой с Ларькиным получится. Поэтому Кашин с ними туда не поедет. И не уговаривайте. Хватит, наездился, теперь ваша очередь. Слава Богу, хоть делом настоящим наконец-то наши органы занялись. Не все им порядочных людей со свету сживать. А Мордовченко там тоже не любят. В смысле в Сеславине. Его там вроде бы как-то раз даже били. За что — этого он, Кашин, не знает. Но вероятнее всего за жлобство. Потому что жлоб он, Коля, конечно, законченный. Так что заехать к нему лучше всего перед Сеславиным. И никому в Сеславине потом об этом не рассказывать. Да и в Подлесном этим знакомством лучше не слишком козырять. Только себе напортите.
Коля Мордовченко оказался здоровенным бородатым мужиком лет сорока, полноватым и — прав был Кашин — с каким-то неуловимо романтическим выражением серых, слегка навыкате глаз, которое безошибочно выдавало в нем полного жлоба. Когда Ирина с Виталием зашли к нему в школу — занятия кончились, но учителя были озабочены какими-то бумажными и хозяйственными делами, и потому сидели по кабинетам — он пребывал во взвинченном, почти истероидном состоянии духа, до странности не вязавшемся с его телосложением. Говорить он поначалу вообще отказался, сославшись на страшную занятость. Но потом сменил гнев на милость и даже пригласил «московских гостей» к себе домой, предварительно извинившись за то, что в доме у него шаром покати, ведь зарплату им задерживают, и вообще без сада-огорода здесь не проживешь, а он — человек, к ведению сельского хозяйства совершенно не приспособленный. «Московские гости» намек поняли, достали из приготовленного еще в Саратове для подобных целей ящика бутылку «Ликсара», кое-какие консервы и явились, как им показалось, во всеоружии. Но учитель Мордовченко, судя по всему, ожидал от них большего, а потому к его утренней взвинченности прибавилось еще и обиженное выражение лица — то есть не впрямую обиженное, но выражение обиды, которую он, как и положено интеллигентному человеку, старательно загоняет вглубь своей широкой поэтической души.
А по сей причине особой пользы от Мордовченко, как им поначалу показалось, не было. Он говорил какими-то туманными намеками, явно давая понять, что знает больше, чем даже большинство местных жителей, но не очень-то хочет распространяться на заявленную тему. На школьное начальство он был обижен, на власть — от сельсовета и до президента включительно — тоже. И даже к Кашину, на которого сразу сослались Ирина с Виталием, у него, как выяснилось, тоже были какие-то претензии, связанные не то с борьбой каких-то мутных уфологических группировок, не то просто с общей вздорностью Колиного характера. При этом Коля старательно держал мину и изъяснялся посредством витиеватых конструкций, позаимствованных не то из Достоевского, не то из Гоголя, делал намеки на некие обстоятельства, полагавшиеся общеизвестными, в силу которых его поэтический талант не признан не только в столицах, но и в редакции местного журнала «Волга», хотя в Германии его печатают, и в Бельгии печатают, и еще…
Виталий с Ириной вежливо слушали его подогретый водкой самовлюбленный треп — местные уфологи, похоже, все были слабы на голову. Коля раскраснелся, стал размахивать руками и путаться в своих «не соблаговолите ли вы» уже после третьей, что, если учесть массу его тела, было просто поразительно. Зато понятно, почему местные его не любят. Потому как любить его, собственно, не за что.
Уехали они из Подлесного уже под вечер, получив одну-единственную зацепку, ценность которой еще предстояло проверить. Коля настоятельно рекомендовал им поселиться у Вдовы — как он, с неизменной жеманной миной, называл Ольгу Нестеровну Семенову. На Вдову он тоже был обижен, про ее сына-дауна говорил «это просто кошмар», но давал понять, что если кто и может в Сеславине навести «москвичей» на след местной аномальной фауны, так это именно Ольга Нестеровна, и никто другой. В йети он верил так же свято, как в Господа Бога, а в Господа Бога Коля веровал истово и давал понять, что живет в этой страшной глуши только по той причине, что наложил на себя нечто вроде епитимьи и ждет во пустыни обращенной к нему благой вести. Сам он снежных людей не видел, но что они здесь есть — знал наверняка, и вроде бы даже их побаивался. Не явно, не до дрожи в коленях, но в лес, как выяснилось, не
