84
К космологическому аспекту Софии см. Gladigow 1965 (ср. критику — Bollack 1968:550–554).
85
Роль слова подчеркнута в ответном тосте Константина во время диспута с каганом. В ответ на тост кагана: «піамъ въ име Бога единого, сотворшаго въсу тварь», Константин Философ в своем тосте формулирует кардинально новую позицию: «пію въ име Бога единого и словесе его сотворшаго словомъ въсу тварь, им же небеса утврьдишесе, и животворещаго духа…» («Житие Константина» IX, см. Лавров 1930:50).
86
К последнему мотиву ср.: «елико убо / душамъ си лепоту // радуете ся / видети и л'юбите…» (16–17); «яко бе–света / радость не будеть // оку видяшту / Божия тварь вься, // нъ без лепоты / не видимое естъ…» (28–30); «радуюште ся / съ анг'елы въ векы» (103).
87
Ср. в тропаре Григория Назианзина: ος νούν έφώτισας ανθρώπου λόγω τε και σοφία при: «иже еси сотворилъ / вьсекае словомъ // и премудростия своея / зьдавъ чловека…» из «Жития Константина».
88
Ср. в описании результатов моравской миссии Константина: «и отъврьзошя ся по пророчьскуему словеси уши глухыихъ услышати кънижьная словеса и языкъ ясьнъ бысть гугнивыихъ» («Житие»).
89
О чудесном обретении букв для языка славян рассказывается в «Житии Константина». Буквы оказываются Божьим даром и выступают как своего рода оплотнение слова: «Шедъ же философъ по пръвому обычаю, на молитву ся наложи… Въскоре же се ему Богъ яви, послушаяи молитвы рабъ своихъ. И тогда сложи пи́смена и начя беседу писати еваггельскую: искони бе слово и слово бе у Бога, и Богъ бе слово, и прочая. Возвесели же ся царь, и Бога прослави… и посла и съ дары многы, написавъ к Ростиславу епистолью сице: Богъ, иже велить всякому, дабы в разумъ истинный пришелъ, и на большии ся чинъ подвизалъ, видевъ веру твою и подвигъ, створи и ныне в наша лета, явль букви въ вашь языкъ, егоже не бе дано было, токмо въ первая лета, да и вы причтетеся велицехъ языцехъ иже славятъ Бога своимъ языкомъ» (XIV). И как результат обретения букв, «слова буквенного» Константин «Въскоре же ся весь цръковныи чинъ преложи, и научи a утреніи и годинамъ, обеднеи, и вечерніи, и навечерници, и таинеи службе. И отверзошася, по пророчьскому словеси, уши глухыхъ услышати книжная словеса, и язьікъ яснъ бысть гугнивымъ» (XV). Ср. сообщения «Моравской легенды» (6, 7) и «Чешской легенды» (2, 4) о том, что Кирилл и Мефодий пели канонические часы на славянском языке и вообще вели на нем литургию. Очень вероятно, что Константин Философ перевел для церковной службы греческий текст, ставший особенно ценным в Византии в IX в. и представляющий собой литургию Иоанна Златоуста (см. Dostal 1965). Часть этой литургии сохранилась в т. н. «Синайских отрывках», входящих в «Синайский требник» (IX в.); еще Я. Фрчек показал особую архаичность языка этих отрывков.
90
В связи с «Похвалой Григорию» об этом писал Якобсон 1970:342 («уста бо твое / еко единъ / отъ серафимъ, / Бога прославлятъ…»).
91
Ср. особую выделенность слова «уста» («единственный именной номинатив, которому поэтический синтаксис дал полное независимое бытие субъекта переходных действий», по Якобсону) в «Похвале Григорию». Восходя в этом тексте к образному словоупотреблению в видении пророка Исайи (VІ:3), «уста», по Якобсон 1970:350, воплощают синтез тела и души; кроме того, с устами связано само слово, в ряде контекстов чередующееся с «уста». Слово начинается с отверзания уст, ср. старый ирмос «отъверзъ уста…» (’Ανοίξω το στόμα μου…), см. Svane 1960:36. Другой общий архаизм — определение «сладокъ» и при «уста» и при «слово». Ср. в «Прогласе» косвенное свидетельство: «уста бо яже / сладъка не чуятъ» (или: «блаженнии твои устне, / о преблаженныи отче кириле, / ими же всемь странамъ / сладость духовная источи ся», ср. Станчев 1969:525 и след.) при: «сладъкыими словесы отглаголавъ…» в «Житии Константина» (XII:20) и особенно: «…до сыти въсехъ ны наслаждь медоточныихъ словесъ от святыихъ кнігь» (Там же, X, см. Лавров 1930:56). Ср. частые случаи совмещения типа «сладъка словеса твоа паче меда устомъ моимъ» (Дан. Заточн.), имеющие параллели и в других языках, ср.: vàcah svâdôh svadiyo (RV. I, 114, 6) «речь слаще сладкого», или: vàcah ghrtât svadiyo màdhunas ca (RV. VIII, 24, 20) «речь слаще жертвенного масла и меда» (ср. др. — греч. μέλιοτος γλυκίων или лат. melle dulcior, иногда в связи со словом; ср. уже у Платона: ήδύς άκουσαι λόγος). Интересно, что в службе св. Кириллу–Константину к нему обращаются сходным образом: «о языче слажии меду въ притъцахъ», см. Лавров 1930:109. «Похвала царю Симеону» разъясняет генезис этого образа: «Яже, акы бъчела любодельна, / Съ всякааго цвета песанию / Съберавъ, акы в единъ сътъ, / Въ вельмысльное сръдце свое / Проливаетъ акы стрьдь сладьку / Изъ устъ своих…», см. Соболевский 1910:11.
92
Сходная образность известна и в других текстах кирилло–мефодиевского круга. Ср., например: …siorque abrasis et extirpatis de agro illo pestifero multifariis vitiorum sentibus, divini verbi gramina seminare («Legenda Italica», 7); …evellens nocua, salutaria seminans… («Legenda Moravica», 8) и др. Но особенно замечателен в этом отношении фрагмент VII из «Жития Мефодия»: «по дньхъ же мнозехъ философъ, на судъ грядыи, рече къ Мефодию брату своему: се, брате, ве супруга бяхове, едину бразду тяжаща, и азъ на лесе падаю, свои день съкончавъ…» Параллелей подобным образам немало и в других традициях. Характерный пример — «Indovinello Veronese», один из наиболее ранних итальянских текстов (конец VIII — начало IX в.): Boves se pareba / alla pratalia araba / et albo versorio teneba / et negro semen (о странице, исписанной буквами) с богатой звуковой организацией.
93
Уже писалось о том, что эта языковая мотивировка могла иметь и реальное основание в древней практике составления текста и его побуквенного чтения (ср. обучение детей чтению с помощью собирания из букв целых слов, в далеком замысле — Слова, смысла).
94
Отдаленные связи с «основным» мифом также косвенно объясняют введение вегетативного кода в то место «Прогласа», где говорится о собирании букв и «языков» (народов), ср. мотив расчлененности и прозябания, сменяемый собиранием воедино, обильной множественностью, процветанием (ср. «растительную» ипостась Осириса, Диониса и других мифологических образов плодородия, урожая; показательно, что сами названия буква и народ отсылают к «вегетативно–плодородной» семантической мотивировке). В целом с помощью вегетативного кода в этом месте «Прогласа» развертывается сложное поэтическое построение, уподобляющее чтение и разумение книги и просвещение язычников («душъ безбукъвьныхъ») через обращение их в истинную веру с помощью «букъвы, слова, кънигы» образу сеянья и сбора урожая. И в этом случае Константину удается в узких рамках канона по–новому осветить старый образ.
95
Ср.: «грядя азъ съберати вьсе племена и вься языкьі» («Житие», XII: 18).
96
Ср.: «нази бо вьси / бес кън'игь языци» (80). К «языци» как обозначению язычников в сходном контексте обращения их в Христову веру ср.: «Быти ми служителю Іисусъ Христову въ языцехъ, служащю евангелию Божию» (εις τα εθνη), Римл. XV:16. Апост. по списку 1220 г. Ср. в «Прогласе»: «егда огнемъ / судитъ языкомъ» (102).
97
Тот же внутренний мотив собирания–соединения определяет и важнейшее понятие православного богословия — Соборности как онтологического единства, единства любви в Боге, как «мистической глубины Церкви».
98
Ср. в переводе Солунской легенды (Слово Кирилла; Oratio Sacra Cyrilli, см. Бильбасов 1871:218–220, 313–314); «…услышал я голос из алтаря ко мне: "Кирилл, Кирилл! иди в землю обширную, к славянским народам, именуемым болгарами! Господь велит тебе обратить их в христианскую веру и научить их заповедям!" Я сильно восскорбел, потому что не знал, где болгарская земля… Я вышел на рынок и слушал болгар говорящих и устрашился сердцем, и был как бы в аду и в тьме. И однажды, в неделю Пасхи, выйдя из церкви…, увидел я голубя говорящего и в клюве держащего свиток… и бросил мне на плечи, и я прочел их и нашел всех тридцать пять букв; когда я положил их себе на грудь и понес к митрополиту, то они скрылись в моем теле; и я истребил греческий язык; когда митрополит послал звать меня к трапезе, то я не уразумел их языка… Когда прошла молва о чудесах, бывших со мною в Солуни, то все стали искать меня…, и молва дошла до великого князя… Болгаре… привели меня… Я написал им тридцать пять букв…» — Более конкретный аспект «буквенной» проблемы дан в сказании черноризца Храбра «О письменах» (см. Гошев 1933; Снегаров 1963 и др.; ср. Флоря 1981:102–104, 174–189).
99
Иногда это «высвечивание» само соотнесено в «Прогласе» с темой света.
