Первым из саней выскочил урядник – запасной фельдфебель Крисанфов, подошел к воротам и принялся долбить в калитку.
Она медленно отворилась. На пороге стоял худой, невысокий мужик с непокрытой головой, одетый, несмотря на двадцатиградусный мороз, в одну рубаху.
– Вот, Егор, сыщиков тебе привез из столицы.
Мужик, не сказав ни слова, развернулся и пошел к дому. Урядник повернулся к приезжим, развел руками и пригласил петербуржцев следовать за ним.
Изба стояла в глубине обширного двора и была сравнительно небольшой – всего в пять выходивших в сторону двора окон, но с мезонином и крыта, в отличие от всех других домов в деревне, кровельным железом, окрашенным в ядовито-зеленый цвет. В сени с улицы вела лестница о трех ступенях.
Кунцевич стал вспоминать протокол осмотра.
«Собака здесь лежала, – посмотрел он на ступеньки. Работник – здесь. – Он оглядел черное пятно на бревенчатой стене сеней. Детки здесь».
Кунцевич глянул на привешенную к потолку люльку в первой от входа комнате и сел на лавку.
Семья Ивана Симанова состояла из него, его жены, сына Егора, снохи и шестерых внучат – ребятишек в возрасте от 9 месяцев до 16 лет. В доме также постоянно жил и работник – Федор Прокофьев.
22 января Егор уехал в столицу. Вечером 23-го со станции Дно в деревню приехал томившийся сейчас в уездной тюрьме Иван Иванов и привез к Симанову троих мужчин купеческого вида. Они рассчитались с возницей и условились, что завтра он отвезет их к дневному поезду на Бологое. Визит незнакомцев для деревенских жителей чем-то удивительным не был – к старику частенько приезжали и из Петербурга, и из Пскова, и из Острова разные коммерческие люди. Никто из поповских обитателей близко гостей не видел и описать их приметы не мог. Хозяин пустил приезжих в дом, где они и заночевали. Соседи рассказали, что огонь в окнах избы льноторговца погас около часа ночи.
Утром следующего дня из Петербурга вернулся младший Симанов. На станции его должен был встречать Прокофьев с лошадью. Прождав работника напрасно с час, Егор нанял сани случайно оказавшегося на станции односельчанина и на них добрался до деревни. Уже подъезжая к дому, Симанов-младший почувствовал неладное – несмотря на не ранний уже час, ворота и калитка были заперты, из трубы не шел дым, собака не брехала. После того, как на продолжительный стук в калитку никто не ответил, его волнение заметно усилилось. Он с трудом перелез через забор и первое, что увидел – собаку, валявшуюся у самой двери избы с раскроенной головой. Труп Прокофьева в одном нижнем белье, с обезображенным ударами топора лицом лежал в сенях, загораживая вход. Егор перешагнул его, одним прыжком очутился у двери в комнату, открыл ее и лишился чувств…
Земский врач насчитал на теле самого маленького – девятимесячного Прошки четыре проникающих раны, одна из них была сквозной – кинжал, которым она была нанесена, пригвоздил тельце мальчика ко дну люльки. Старшая дочь Егора – 16-летняя Екатерина к приезду отца еще была жива, но находилась без памяти и умерла, не приходя в сознание, у него на руках.
Старших Семановых нашли в следующей комнате. Оба тела лежали связанными по руками и ногам. У обоих были перебиты кости, обуглены пятки, выколоты глаза. Череп хозяина был размозжен, по-видимому, ударом обуха топора, и на стене, к которой он привалился, образовалось большое пятно крови, кусочков костей и мозга.
Все в избе было перевернуто. Из дома, по словам Егора Симанова, исчез окованный железом сундук, в котором отец хранил все свои сбережения – более десяти тысяч рублей наличными и процентными бумагами. Пропала хорьковая шуба старшего Симанова, а со двора была уведена одна из лошадей и украдены сани.
Поднятые становым жители деревни нашли упряжку в двух верстах от станции Дно. Со служащих станции столичные сыщики и решили начать дознание. Повторно опросили дежурного, кассира и станционного жандарма. Но никто из железнодорожных служителей к ранее данным показаниям ничего существенного не добавил. Кассир рассказал, что двадцать третьего он никого не видел – ему из кассы вообще мало что видно, а 24-го, рано поутру, продал три билета до Бологого, но на покупателя внимания не обратил. Дежурный также о приметах интересовавших Кунцевича пассажиров сообщить ничего не смог:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Некогда мне, господа, за ними глядеть – я поезда принимаю и отправляю, мне не до этого.
Жандарм вообще не сказал ничего вразумительного, и Кунцевич сделал вывод, что он просто-напросто проспал и прибытие, и отправку поезда.
Беседы с Егором не получилось – на все вопросы сыскных надзирателей он отвечал односложно, без всякой охоты, глядя куда-то в сторону. Ничего нового не сказал.
– А какая у отца шуба была? – спросил Мечислав Николаевич.
– Из хорьков, воротник бобровый.
– А особенности были у нее, приметы какие?
Симанов поднял на Кунцевича наполненные слезами глаза:
– У меня всю семью порешили, а вы про шубу толкуете. Да пропади она пропадом, эта шуба!
– Послушай меня внимательно, Егор. Деньги, которые у вас своровали, примет не имеют, мы по ним убийц не найдем. Какие у твоего отца были серии [109], ты не знаешь, поэтому по ним искать тоже не сможем. Остается шуба. Если на ней есть какие приметы, ты скажи, вдруг она где всплывет.
Симанов-младший опять поднял голову:
– Воротник у ей приметный – пятно на ем, зеленое пятно, на самом видном месте. Один умелец криворукий покрасить его хотел, но не получилось… Батюшка ее потому и не носил, хотел в город свезти, перелицевать, да все недосуг ему было… Таперича не свозит…
– А зачем ты в Питер ездил, Егор?
– По делам.
– По каким?
– Доньку хотел в гимназию определить, батька денег давал. – В глазах у единственного оставшегося в живых Симанова была такая тоска, что Мечислав Николаевич решил прекратить дальнейшие расспросы.
Когда они вышли на улицу, то увидели, что у избы собралась вся деревня. Мужики молча курили, бабы собрались кучкой и обсуждали приезд столичных гостей. Над толпой стоял гул их голосов.
– Где бы нам с народом побеседовать? – спросил Кунцевич урядника.
– С кем именно, вашбродь?
– Со всеми.
– Со всеми? – удивлению фельдфебеля не было предела. – Дык их почитай сто душ, это же сколько времени надобно, чтобы со всеми поговорить?
– А ты мое время не считай. Есть в деревне подходящее помещение?
– Какой там! Ни в одну избу не зайдешь, чтобы не замараться. Бедно у нас народ живет. Сейчас морозы стоят, так скотина в избах ночует, от одного духу помереть можно.
– Что ж они-то не мрут? – усмехнулся Мищук.
– Они-то народ привычный, веками так живут, им энтот дух – что нектар.
Кунцевич хотел спросить, давно ли сам урядник перестал спать вместе с овцами, но вместо этого приказал:
– Найди две избы почище, мы там их спрашивать будем. И пусть они на улице не стоят, по домам расходятся, ты их нам по двое води.
– Не, ваше благородие, так нельзя! Коли мы их сейчас отпустим, так потом в жизнь не соберем. Дикий народ-с, добровольно никто на допрос идти не желает. Пусть стоят и ждут.
– Так мороз же! – возмутился Кунцевич.
– Ничего-с, они привыкшие, сдюжат.
Беседы проходили быстро – все, как один, охотно рассказывали о покойнике, о том, каким он был скопидомом и мироедом, спохватившись – крестились, призывали ему Царствие небесное, но ничего интересного по делу сообщить не могли.
Опросив очередного мужика, Мечислав Николаевич хотел было уже сделать перерыв и выйти на свежий воздух – в избе действительно нечем было дышать, как услышал из сеней крики:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Пустите, пустите, окаянные, пустите к господину начальнику!
Дверь открылась, и в комнату ворвалась старушка в черном платке.
Она поклонилась Кунцевичу в пояс и спросила:
– Тебя и вправду, барин, из Петербурху прислали?
– Да. Вы садитесь, бабушка, садитесь. – Кунцевич указал на табуретку, но старуха продолжала стоять, как будто не замечая этого предложения.
