За этой картинкой имелась дырка, через которую можно было видеть все, что делалось в большом зале, не будучи увиденным оттуда. Шико хорошо знал эту дырку, ибо сам ее просверлил.
– Ага! – сказал он. – Ты ведешь меня в кабачок, где являешься завсегдатаем, заталкиваешь меня за перегородку, полагая, что там меня никто не увидит и я сам ничего не увижу, а в перегородке этой проделано отверстие, и благодаря ему ни одно твое движение от меня не укроется. Ну, милый мой капитан, не очень-то ты ловок.
И, произнося эти слова с ему одному свойственным великолепным презрением, Шико приложил глаз к отверстию, искусно просверленному в том месте, где дерево было мягче.
Через эту дырку он увидел Борроме: сперва многозначительно приложив палец к губам, тот заговорил с Бономе, который явно выражал согласие на все пожелания своего собеседника, величественно кивая головой.
По движению губ капитана Шико, весьма опытный в подобных делах, угадал, что произнесенная им фраза означала приблизительно следующее:
«Подайте нам вина за перегородку и, если услышите оттуда шум, не заходите».
После чего Борроме взял ночник, который всегда горел на одном из ларей, поднял люк и, пользуясь драгоценнейшей привилегией завсегдатаев кабачка, самолично спустился в погреб.
Тотчас же Шико особым образом постучал в перегородку.
Услышав этот необычный стук, пробудивший какое-то воспоминание, скрытое в самой глубине его сердца, Бономе вздрогнул, поглядел наверх и прислушался.
Шико постучал еще раз, нетерпеливо, как человек, удивленный тем, что ему не вняли сразу.
Бономе устремился за перегородку и увидел Шико, стоящего перед ним с угрожающим видом.
У Бономе вырвался крик: как и все, он считал Шико умершим и решил, что перед ним призрак.
– Что это значит, хозяин, – сказал Шико, – с каких это пор заставляете вы таких людей, как я, звать вас дважды?
– О дорогой господин Шико, – сказал Бономе, – вы ли это или же ваша тень?
– Я ли сам или моя тень, – ответил Шико, – но раз вы меня узнали, хозяин, надеюсь, вы будете делать беспрекословно все, что я скажу?
– О, разумеется, любезный сеньор, приказывайте.
– Какой бы шум ни доносился из этого кабинета, мэтр Бономе, что бы тут ни происходило, я надеюсь, что вы появитесь только на мой зов.
– И это будет мне тем легче, дорогой господин Шико, что то же самое распоряжение услышал я только что от вашего спутника.
– Да, но звать-то будет не он, понимаете, господин Бономе? Звать буду я. А если позовет он, то для вас это должно быть так, как если бы он вовсе не звал, слышите?
– Договорились, господин Шико.
– Хорошо. А теперь удалите под каким-нибудь предлогом всех других посетителей, и чтобы через десять минут мы были бы у вас так же свободны, в таком же уединении, словно пришли к вам для поста и молитвы в день великой пятницы.
– Через десять минут, господин Шико, во всем доме живой души не будет, кроме вашего покорного слуги.
– Ступайте, Бономе, ступайте, я уважаю вас, как и прежде, – величественно произнес Шико.
– О боже мой, боже мой! – сказал Бономе, уходя. – Что же такое произойдет в моем несчастном доме?
Когда он, пятясь назад, удалялся, то увидел Борроме, который поднимался из погреба, нагруженный бутылками.
– Ты слышал? – сказал ему Борроме. – Чтоб через десять минут в заведении твоем не было ни души.
Бономе покорно кивнул своей обычно столь надменно поднятой головой и отправился в кухню, чтобы обдумать, как ему одновременно выполнить оба распоряжения, отданные его грозными клиентами.
Борроме зашел за перегородку и нашел там Шико, сидевшего вытянув ноги и с улыбкой на губах.
Не знаем, что именно предпринял мэтр Бономе, но когда истекла десятая минута, последний школяр переступил порог об руку с последним писцом, приговаривая:
– Ого, ого, у мэтра Бономе пахнет грозой. Надо убираться, а то пойдет град.
Глава 18
Что произошло у мэтра Бономе за перегородкой
Когда капитан зашел за перегородку с корзиной, в которой торчали двенадцать бутылок, Шико встретил его с таким добродушием, с такой широкой улыбкой, что Борроме и впрямь готов был принять его за дурака.
Борроме торопился откупорить бутылки, за которыми он спускался в погреб. Но это были пустяки по сравнению с тем, как торопился Шико.
Приготовления поэтому не заняли много времени. Оба сотрапезника, люди опытные в этом деле, заказали соленой закуски, с похвальной целью все время возбуждать у себя жажду. Закуску подал им Бономе, которому каждый из них еще раз многозначительно подмигнул.
Бономе ответил каждому из них понимающим взглядом. Но если бы кто-нибудь мог разобраться в этих двух взглядах, то усмотрел бы существенную разницу между тем, что был брошен Борроме, и тем, что был устремлен на Шико.
Бономе вышел, и сотрапезники начали пить. Для начала, словно занятие это было слишком важным, чтобы его прерывать, собутыльники опрокинули немало стаканов, не перекинувшись ни единым словом.
Шико был особенно великолепен. Не сказав ничего, кроме «Ей-богу, ну и бургундское!» и «Клянусь душой, что за окорок!», он осушил две бутылки, то есть по одной на каждую фразу.
– Черт побери, – бормотал себе под нос Борроме, – и повезло же мне напасть на такого пьяницу!
После третьей бутылки Шико возвел очи к небу.
– Право же, – сказал он, – мы так увлеклись, что, чего доброго, напьемся допьяна.
– Что поделаешь, колбаса уж больно солена! – ответил Борроме.
– Ну, если вам ничего, – сказал Шико, – будем продолжать, приятель. У меня-то голова крепкая.
И они осушили еще по бутылке.
Вино производило на каждого из собутыльников совершенно противоположное действие: у Шико оно развязывало язык, Борроме делало немым.
– А, – прошептал Шико, – ты, приятель, молчишь, не доверяешь себе.
«А, – подумал Борроме, – ты заболтался, значит, пьянеешь».
– Сколько вам нужно бутылок, куманек? – спросил Борроме.
– Для чего?
– Чтобы развеселиться.
– Четырех достаточно.
– А чтобы разгуляться?
– Ну скажем – шесть.
– А чтобы опьянеть?
– Удвоим число.
«Гасконец! – подумал Борроме. – Лопочет невесть что, а пьет только четвертую».
– Ну, так можно не стесняться, – сказал он, вынимая из корзины пятую бутылку для себя и пятую для Шико.
Но Шико заметил, что из пяти бутылок, выстроившихся справа от Борроме, одни были наполовину пусты, другие на две трети, ни одна не была осушена до конца.
Это укрепило его в мысли, возникшей у него с самого начала, что у капитана на его счет дурные намерения.
