– А, Никола Давид! – пробормотал Борроме; услышав, что Шико одолел такого противника, он испугался и перешел к обороне.
– Он самый.
– Ах, так это ты убил его?
– Ну да, бог ты мой, да, славненьким ударом, который я и тебе покажу, если ты не пойдешь на мои условия.
– Что же это за условия? Выкладывай.
– Ты перейдешь на службу королю, но в то же время останешься на службе у Гизов.
– То есть стану шпионом, как ты?
– Нет, между нами будет разница: мне не платят, а тебе станут платить. Для начала ты покажешь мне письмо монсеньера герцога де Гиза к госпоже герцогине де Монпансье. Ты дашь мне снять с него копию, и я оставлю тебя в покое до ближайшего случая. Ну как? Правда, ведь я мил и покладист?
– Получай, – сказал Борроме, – вот мой ответ.
Ответом этим был удар, которым Борроме стремительно оттолкнул в сторону острие шпаги Шико, так что его собственная шпага оцарапала тому плечо.
– Что же делать, – сказал Шико, – вижу, придется мне таки показать тебе удар, сваливший Никола Давида; удар этот – простой и красивый.
И Шико, дотоле только отражавший удары, сделал шаг вперед и перешел к нападению.
– Вот мой удар, – сказал Шико. – Я делаю ложный выпад на нижний кварт.
И он нанес удар. Борроме отразил его, подавшись назад. Но дальше отступать было некуда – он оказался припертым к стене.
– Хорошо! Я так и думал – ты отражаешь круговым взмахом. Напрасно – кисть руки у меня сильнее твоей. Итак, я плотнее сжимаю шпагу, перехожу снова на верхний терц, вырываюсь вперед, и ты задет или, вернее, ты мертв.
И действительно, за словами Шико последовал удар. Сказать точнее – они сопровождались ударами. Тонкая рапира вонзилась, словно игла, в грудь Борроме между двумя ребрами и с каким-то глухим звуком вошла в сосновую перегородку.
Борроме раскинул руки и выронил шпагу. Глаза его расширились и налились кровью, рот раскрылся, на губах появилась розовая пена, голова склонилась на плечо со вздохом, похожим на хрип. Затем ноги его перестали поддерживать тело, оно упало вперед, и рана, сделанная шпагой Шико, увеличилась, но шпага так и не отделилась от перегородки, удерживаемая дьявольской рукой Шико, продолжавшей сжимать рукоятку. Злосчастный Борроме, словно огромная бабочка, оставался пригвожденным к стене, о которую судорожно бились его ноги.
Шико, невозмутимый, хладнокровный, как всегда в решительные минуты и в особенности тогда, когда в глубине души он ощущал уверенность, что сделал все, что требовала от него совесть, Шико выпустил из рук шпагу, которая продолжала горизонтально торчать в стене, отстегнул пояс капитана, пошарил у него в кармане, извлек письмо и прочитал адрес:
ГЕРЦОГИНЕ ДЕ МОНПАНСЬЕ.
Между тем из раны тонкими, пузырящимися струйками вытекала кровь, а лицо раненого искажено было мукой агонии.
– Я умираю, умираю, – прошептал он, – господи боже мой, смилуйся надо мною!
Эта последняя мольба о божественном милосердии, вырвавшаяся из уст человека, который, несомненно, подумал о нем лишь в эти последнее мгновения, тронула Шико.
– Будем же милосердны, – сказал он, – раз этот человек должен умереть, пусть он умрет, как можно меньше страдая.
Подойдя к перегородке, он с усилием вырвал из стены шпагу и, поддерживая тело Борроме, не дал ему грузно упасть наземь.
Но эта предосторожность оказалась ненужной; стремительная ледяная судорога смерти уже парализовала все конечности побежденного: ноги его подкосились, он выскользнул из рук Шико и тяжко свалился на пол.
От этого удара из раны хлынула черная струя крови, унося остаток жизни, еще теплившийся в теле Борроме.
Тогда Шико открыл дверь и позвал Бономе.
Ему не пришлось звать дважды. Кабатчик подслушивал у двери, до него донеслись и шум отодвигаемого стола, опрокинутых скамей, и звон клинков, и, наконец, стук от падения грузного тела. Зная по опыту, а в особенности после секретного разговора с Шико, каковы по характеру люди военные вообще, а Шико в частности, достойный господин Бономе отлично угадал все, что произошло. Не знал он только одного – кто из противников пал.
К чести мэтра Бономе надо сказать, что лицо его осветилось искренней радостью, когда он услышал голос Шико и увидел, что дверь ему открывает гасконец.
Шико, от которого ничего не ускользало, заметил это выражение, и им овладело благодарное чувство к трактирщику.
Бономе, дрожа от страха, зашел в отгороженное помещение.
– Ах, господи Иисусе! – вскричал он, видя плавающее в крови тело капитана.
– Да, что поделаешь, бедный мой Бономе, вот так обстоит дело; дорогому капитану, видимо, очень худо.
– О, добрый господин Шико, добрый господин Шико! – вскричал Бономе, едва не лишаясь чувств.
– Ну, что такое? – спросил Шико.
– Как плохо с вашей стороны, что для этого дела вы избрали мое заведение! Такой был представительный капитан!
– Разве ты предпочел бы, чтобы Борроме стоял тут, а Шико лежал на земле?
– Нет, конечно, нет! – вскричал хозяин с глубочайшей искренностью в голосе.
– Ну, так именно это должно было случиться, если бы провидение не совершило чуда.
– Что вы говорите?
– Честное слово Шико! Посмотри-ка на мою спину, – она у меня что-то сильно болит, любезный друг.
И Шико склонился перед мэтром Бономе, чтобы плечи его оказались на уровне глаз кабатчика.
Куртка между лопатками была продырявлена, и в прорехе алело круглое пятно крови размером с серебряный экю.
– Кровь! – вскричал Бономе. – Кровь! Вы ранены!
– Подожди, подожди.
И Шико снял куртку, а затем рубаху.
– Теперь погляди!
– Ах, там у вас кольчуга, какое счастье, дорогой господин Шико, – так, значит, негодяй хотел вас убить?
– Не сам же я, господи ты боже мой, развлекался, нанося себе удар кинжалом между лопатками! Что ты там видишь?
– Одно звено кольчуги пробито.
– Он добросовестно поработал, наш дорогой капитан. Кровь есть?
– Да, под кольчугой много крови.
– Давай-ка снимем кольчугу.
Шико снял кольчугу, и обнажилось его туловище, состоявшее, видимо, только из костей, мышц, натянутых на кости, и кожи, натянутой на мышцы.
– Ах, господин Шико, там пятно величиной с тарелку.
– Да, ты прав, тут кровоподтек, подкожное кровоизлияние, как говорят врачи. Возьми-ка чистую белую тряпочку, смешай в стакане равное количество чистого оливкового масла, винного осадка и промой это место, приятель, промой.
– Но труп, дорогой господин Шико, труп, что мне с ним делать?
– Это тебя не касается.
