жилище. В городе с высокими куполами пред ним распахнутся врата из полированного металла; и кроваво-красные знамена будут реять в благоуханном воздухе; и серебряные трубы, голоса белокурых одалисок и черных дворецких станут приветствовать его в тысячеколонном зале. Древняя роскошь царской власти, привычная, как воздух и свет, вновь окружит его, и он, царь Амеро, недавно взошедший на престол, будет править, как до него правили его отцы, над всем царством Калиц на берегу восточного моря. Жестокие кочевники станут приезжать на косматых верблюдах в его столицу и привозить подати – финиковое вино и пустынные сапфиры, а галеры с утренних островов станут выгружать в его портах полугодовую дань специй и диковинных пестрых материй…
Возникая и исчезая, точно приступы бреда, только отчетливого, как повседневные воспоминания, безумие накатывало и отступало, и он снова становился племянником Порноса и в сумерках запоздало возвращался домой со своим стадом, растерянный и напуганный.
К тому времени, когда Кситра добрался до грубо сколоченного деревянного загона, в котором дядюшка Порнос держал своих коз, красная луна разящим клинком уже вонзилась в небосвод над темными холмами. Как Кситра и думал, старик поджидал его у ворот с глиняным фонарем в одной руке и колючей хворостиной – в другой. Он принялся со старческой брюзгливостью бранить племянника, размахивая хворостиной и грозя выпороть Кситру за опоздание.
Тот даже бровью не повел в ответ на эти угрозы. В своем видении он снова был Амеро, юным царем Калица. Озадаченный и изумленный, в зыбком свете фонаря он видел перед собой грязного и дурно пахнущего старца, которого даже не знал. Он едва разбирал речь Порноса; стариковский гнев удивлял, но не пугал юношу; а козий дух оскорблял обоняние, привыкшее исключительно к изысканным ароматам. Как будто впервые в жизни он услышал блеяние утомленного стада и в изумлении воззрился на плетеный загон и стоявшую за ним хижину.
– Так-то ты платишь мне за мое добро? – закричал Порнос. – И это после того, как я, выбиваясь из сил, растил тебя как собственного сына! Треклятый идиот! Неблагодарное отродье! Если ты потерял хоть одну дойную козу или козленка, я шкуру с тебя спущу!
И, приняв молчание племянника за непокорность, он накинулся на Кситру с хворостиной. После первого же удара яркое облако, затмившее разум Кситры, развеялось, и, проворно уворачиваясь от хворостины, он попытался рассказать дяде о новом пастбище, которое нашел среди холмов. При этих словах старик перестал его бить, и юноша продолжил свой рассказ о странной пещере, что привела его в неведомый сад. В подтверждение своих слов он сунул руку за пазуху в поисках краденых кроваво-красных плодов, но их там не оказалось, и непонятно было, то ли он потерял их в темноте, то ли они исчезли посредством каких-то присущих им злых чар.
Порнос, то и дело прерывая рассказ племянника бранью, поначалу слушал с явным недоверием. Однако вскоре умолк, а когда тот договорил, Порнос вскричал дрожащим голосом:
– Будь проклят этот злосчастный день, ибо ты блуждал в заколдованном краю. Поистине, среди холмов нет такого озера, как ты описал, и в эту пору года ни один пастух не смог бы отыскать такое пастбище. Все это был морок, чтобы сбить тебя с пути, и я готов поклясться, что это была не простая пещера, а врата ада. Мне доводилось слышать от стариков, что сады Тасайдона, повелителя семи преисподних, в наших краях подходят близко к поверхности земли, и пещеры уже открывались прежде, и смертные, не подозревая об этом, входили в проклятые сады и, прельщенные адскими плодами, вкушали их. И тогда их настигало безумие, и многие печали, и вечные муки, ибо говорят, что Демон не забывает ни об одном украденном яблоке и в конце концов взимает свою плату. О горе мне, горе! Козье молоко теперь целый месяц будет кислым от травы с колдовского пастбища; и после того, как я столько лет тебя кормил и заботился о тебе, мне придется взять другого отрока пасти мое стадо.
И снова обжигающее облако бреда окутало Кситру, пока он слушал слова дяди.
– Старик, я тебя не знаю, – произнес он недоуменно, а потом продолжил, используя учтивые слова придворной речи, половина из которых была Порносу непонятна: – Я, кажется, заблудился. Позволь осведомиться, где находится царство Калиц? Я его царь, недавно коронованный на царство в стольном городе Шатайре, где многие тысячи лет правили мои предки.
– Ай! Ай! – запричитал Порнос. – Мальчишка спятил. Вот что бывает, если отведать дьявольское яблоко. Сейчас же прекрати бормотать и помоги мне подоить коз. Ты не кто иной, как сын моей сестры Аскли, родившийся девятнадцать лет тому назад, после того как ее муж, Аутот, умер от дизентерии. Она пережила его ненадолго, и я, Порнос, вырастил тебя как сына, а козы выкормили своим молоком.
– Я должен отыскать мое царство, – упорствовал Кситра. – Я заблудился в темноте в этом неведомом краю и не помню, как пришел сюда. Старик, ты дашь мне кров и пищу на эту ночь, а на рассвете я отправлюсь в Шатайр, к восточному морю.
Порнос, дрожа и испуганно что-то бормоча, поднес глиняный фонарь к самому лицу мальчика. Перед ним стоял незнакомец, в чьих широко раскрытых удивленных глазах отражалось пламя золотых ламп. В поведении Кситры не было ничего безумного, лишь благородная гордость и отрешенность, а держался он, несмотря на ветхую тунику, со странным достоинством. Однако мальчишка явно был не в себе, ибо его манеры и речь были совершенно немыслимыми. Старик что-то пробормотал себе под нос, но принуждать племянника не решился и принялся за дойку сам.
Кситра встал рано на рассвете и изумленно оглядел глинобитные стены мазанки, в которой жил с рождения. Все здесь было ему чуждо и удивительно; в особенности тревожила его обожженная солнцем смуглая кожа, ибо такая едва ли пристала молодому царю Амеро, каковым он себя считал. Положение его было в высшей степени необъяснимо, и он чувствовал настоятельную потребность без промедления отправиться домой.
Он бесшумно поднялся с подстилки из сухой травы, служившей ему ложем. Порнос, лежавший в противоположном углу, все еще спал старческим сном, и Кситра постарался его не разбудить. Его одновременно озадачивал и отталкивал этот омерзительный старик, который накануне вечером накормил его грубой просяной лепешкой с густым козьим молоком и сыром и приютил у себя в зловонной хижине. Юноша обратил не слишком много внимания на бормотание и брань Порноса, но совершенно очевидно было, что старик сомневался в его, Амеро, царском достоинстве и даже, более того, был одержим каким-то странным
