свете весеннего дня ему открылась удручающая картина: над всем его царством властвовала пустыня. Голы были плодородные некогда поля, безлюдны деревни. Хижины обвалились, превратившись в груды обломков, фруктовые сады высохли, точно пораженные непрерывной тысячелетней засухой, оставившей после себя лишь несколько черных трухлявых пней.
Уже под вечер вошел он в Шатайр, по праву считавшийся когда-то белым владыкой восточного моря. Улицы и гавань были одинаково пустынны, а разбитые крыши и разрушенные стены объяты тишиной. Великолепные бронзовые обелиски позеленели от времени, а огромные мраморные храмы богов Калица покосились и осели.
Медленно, точно страшась удостовериться в том, чего ожидал, Кситра вошел во дворец монархов – не тот, каким он его помнил, в великолепии парящего мрамора, полускрытого цветущими миндальными и сандаловыми деревьями, с бьющими ввысь фонтанами, но в абсолютно обветшалый, стоящий посреди разоренного сада в лучах иллюзорного розового заката, угасавшего над его куполами. Сумерки опустились на разрушенный дворец, в одно мгновение придав ему мрачность мавзолея.
Кситра не знал, сколько времени уже заброшен город. Смятение охватило его; юноша был убит страшной утратой и отчаянием. Очевидно, не осталось никого, кто мог бы поприветствовать его в этих развалинах; но, подойдя к воротам западного крыла, он увидел, как из темноты портика отделились дрожащие тени и несколько подозрительных личностей, одетых в отвратительные лохмотья, поковыляли к нему по выщербленному полу. Клочья одежды свисали с тощих плеч, и на всех без исключения лежала невыразимо ужасная печать нищеты, грязи и болезни. Когда они приблизились, Кситра увидел, что у большинства недостает какого-либо члена или части лица и все до одного обглоданы проказой.
Его затошнило от омерзения, и на миг он утратил дар речи. Но прокаженные приветствовали его сиплыми криками и глухим кваканьем, по всей очевидности, решив, что перед ними еще один отверженный изгнанник, присоединившийся к ним в их жилище среди руин.
– Кто вы, о живущие в моем дворце в Шатайре? – осведомился Кситра после продолжительного молчания. – Я царь Амеро, сын Эльдамака, вернувшийся из дальних странствий, дабы вновь занять престол Калица.
При этих словах в рядах прокаженных послышалось омерзительное хихиканье, больше похожее на клекот.
– Это мы цари Калица, – отвечал один из них юноше. – Эта земля еще многие столетия назад превратилась в пустыню, а в Шатайре давным-давно никто не живет, кроме таких же, как мы, жалких изгнанников. Ты, юноша, можешь разделить это царство с нами, ибо у нас тут не имеет значения, царем больше или меньше.
Прокаженные c непристойным хохотом принялись глумиться над Кситрой и поносить его, и тот, стоя среди убогих осколков своей мечты, не мог найти слов, чтобы ответить наглецам. Однако один из самых старых прокаженных, почти полностью обглоданный болезнью, не разделял веселости своих товарищей и, казалось, над чем-то раздумывал; наконец он сказал Кситре невнятным голосом, исходившим из черного провала, зиявшего на месте рта:
– Я немного знаю историю Калица, и имена Амеро и Эльдамака мне знакомы. В стародавние времена действительно жили два правителя, которых так звали, но я не знаю, кто из них был отцом, а кто сыном. Увы, оба они давным-давно лежат в могиле вместе со всеми остальными из их династии, в глубоких склепах под дворцовыми покоями.
В серых сгущающихся сумерках из темных руин выползли другие прокаженные и кольцом окружили Кситру. Услышав, что он заявляет о своих правах на престол этого пустынного царства, некоторые из них ушли, а потом вернулись опять, захватив с собой плошки с вонючей водой и какой-то заплесневелой пищей, которую они протянули Кситре, шутовски кланяясь, точно придворные, служащие монарху.
Юноша брезгливо отвернулся от подношения, хотя испытывал сильный голод и жажду, и бросился бежать сквозь мертвые сады, мимо высохших фонтанов и пыльных лужаек. В спину ему несся издевательский хохот прокаженных, но постепенно он становился все тише и тише; видимо, они не стали преследовать его. Во всяком случае, он не встретил никого из этих созданий, пока бежал вдоль дворца. Ворота южного и восточного крыльев были пусты и темны, но он не стал заходить, зная, что внутри его ждет лишь опустошение, а то и что похуже.
Полностью обезумевший и отчаявшийся, он подошел к восточному крылу и остановился в темноте. Смутно и с каким-то странным отчуждением он осознал, что именно эту террасу над морем вспоминал так часто на протяжении своего долгого пути. Ныне голы были некогда цветущие клумбы, деревья сгнили в покосившихся кадках, плиты пола выщербились и пошли трещинами. Но милосердные сумерки скрывали убогий вид развалин, и, точно грустя о былом, под пурпурным небосводом вздыхало море, а яркая звезда Канопус всходила на востоке, окруженная свитой еще не разгоревшихся менее крупных звезд.
Горько было на душе у Кситры, ибо мечта, поманившая его за собой, растаяла как дым. От яркого сияния Канопуса он поморщился, но прежде, чем успел отвернуться, столб мрака темнее ночи и плотнее любой тучи взметнулся перед ним на террасе, затмив лучезарную звезду. Тень вырастала прямо из гранитной плиты, вздымаясь все выше и выше, пока наконец не приняла очертания закованного в броню воина; и казалось, будто воин этот смотрит с огромной высоты вниз прямо на Кситру, и глаза воина под опущенным забралом шлема светились и перемещались, как шаровые молнии в темноте.
Смутно и неотчетливо, точно давно привидевшийся сон, Кситра вспомнил мальчика, который пас коз на выжженных солнцем холмах и однажды наткнулся на пещеру, что обернулась вратами в сады необыкновенной страны чудес. Бродя там, мальчик отведал кроваво-красный плод и испытал леденящий ужас перед великанами в черных латах, охранявшими волшебный сад. И снова Кситра был тем самым мальчиком; но каким-то непостижимым образом оставался и царем Амеро, искавшим в разных странах свое потерянное царство и нашедшим в конце концов на его месте лишь мерзость запустения.
И сейчас, когда трепет козопаса, повинного в посягательстве на покой колдовского сада и в воровстве, боролся в его душе с царской гордостью, он услышал голос, раскаты которого звучали в небе подобно грому с высоких облаков в весенней ночи:
– Я посланец Тасайдона, который в положенный срок отправляет меня ко всем, кто прошел сквозь нижние врата и отведал плодов его сада. Ни один человек, вкусивший этих плодов, не сможет остаться прежним; но если одним плоды даруют забвение, то другие, наоборот, обретают память. Знай же, что в другом рождении, многие века назад, ты действительно был царем Амеро. Память об этом воскресла в твоей душе, стерла воспоминания настоящей жизни и погнала тебя на поиски своего древнего царства.
– Если это
