Несколько дней тому назад мне пришлось услышать от одного сумасшедшего, простого торговца губками, следующее философское решение вопроса о жизни и смерти. «Когда душа оставит тело, – сказал он, – то оно истлевает и принимает другую форму: мой отец зарыл однажды труп мула в землю, и на ней после того появилось множество грибов, а картофель стал родиться вдвое крупнее, чем прежде». Как видите, нисколько не культивированный, но как бы просветленный маниакальным экстазом, ум этого человека получил способность делать такие выводы, до которых с трудом додумываются лишь немногие великие мыслители.
Некто В., лишившийся рассудка вор, бросился бежать, воспользовавшись дозволенной ему прогулкой. Когда его поймали и стали укорять, зачем он злоупотребил оказанным ему доверием, он отвечал: «Я хотел только испытать быстроту своих ног».
В тюфяке одной истеричной больной, набитом листьями, нашли множество украденных ею вещей: платки, палки, маленькие подушечки, шляпы и два платья, нашитые одно на другое таким образом, что их можно было принять за одно. На вопрос, для чего нужны ей палки, она отвечала: «Я положила их для того, чтобы постель лучше держалась, и, кроме того, разравниваю ими листья». – «А платья вы для чего нашили одно на другое?» – «Чтоб мне было теплее». – «А на что вам платки, пряжки от подвязок, подушечки и пр.?» – «Я не люблю сидеть без дела и набрала себе разных вещей для рукоделия». – «Зачем же вам понадобилась шляпа?» – «Чтобы прятать в нее свою работу».
Когда я спросил у одного больного, страдавшего извращением чувств (follia affettiva), почему он выказывает такое отвращение к своей жене, то получил от него такой ответ: «Остаться в прежних дружеских отношениях с женой после того, как она вам изменила, – это выше сил человеческих, а я не хочу отличаться от других людей».
Один старик семидесяти лет, совершенно беззубый, страдавший хроническим умопомешательством (mania cronica), часто разыгрывал из себя шута, и когда мы укоряли его, находя это неприличным в такие лета, он возражал: «Что за лета мои, я совсем не старик – разве вы не видите, что у меня еще и зубы не прорезались».
Женщину, страдавшую религиозным помешательством, спросили, почему она никогда ничем не занимается: «Потому что меня зовут лентяйкой », – отвечала она. Другие больные дразнили ее: «Ты так безобразна, что на тебя противно смотреть». – «Кто не хочет смотреть на меня, пусть выколет глаза». – «Ты самая безумная из сумасшедших в этой больнице». – «Блажен торговец, знающий хорошо достоинство своего товара».
Теперь займемся поэтами-безумцами, поэтами, родина таланта которых – больница для умалишенных. Лишь немногие из них получили раньше литературное образование, большинство же, по-видимому, вдохновляется и как бы воспитывается исключительно психической болезнью. Я мог бы привести массу примеров в этом роде, но, чтобы не увеличивать объем своей книги и не наскучить читателям, ограничусь лишь немногими, прибавив при этом, что произведения поэтов-безумцев всегда страдают отсутствием единства, отличаясь вместе с тем крайней неровностью не только в отношении поразительной быстроты переходов от самого мрачного настроения к самому веселому, но также по массе противоречий, какую они представляют, и по легкости, с какой меняется их слог, то правильный, утонченный, изящный, то грубый до неприличия, циничный, безграмотный и совершенно бессмысленный. [144]
Некогда известный поэт M. S., брат знаменитого литератора, помешавшись вследствие чрезмерных занятий и злоупотребления спиртными напитками, начал тиранить свою жену, кричать и бранить воображаемых преследователей. Через некоторое время, когда эти припадки бешенства прекратились, у него явилась мания величия, и он принялся писать стихи, чрезвычайно гармоничные, но совершенно бессмысленные. Между прочим, он сочинил трагедию, где в числе 60 действующих лиц помещены и Архимед с Гарибальди, и Эммануил Карл Феликс{141} с Евой, Давидом и Саулом. Тут являются также и невидимые персонажи, звезды, кометы, которые, тем не менее, произносят длиннейшие монологи.
Этот несчастный поэт, воображавший себя Горацием, в течение нескольких лет перепробовал всевозможные стихотворные формы и принялся даже за невозможные, называя их то аметрами, то олиметрами . Проза выходила у него еще бессмысленнее, так как он воображал, что пишет на каком-то новогреческом языке, и, например, камень называл «литиас», друзей – «фили» и пр.
А между тем он же писал потом сонеты, которые не уступят даже сонетам Берни.
У него же мы находим юмористическую пародию на сонет Данте, а рядом с ней стихи, проникнутые мрачной, мощной энергией, как, например, следующее стихотворение, поразительно правдиво рисующее безотрадное одиночество липеманьяка:
К САМОМУ СЕБЕ
Чем недоволен ты, пришлец безумный?..
Всем вообще и в частности ничем.
Я недоволен тем, что свод небес лазурный
Покрылся тучами, что стих мой нем,
Что он бессилен и не может
Излить пред небом то страданье,
Что день и ночь мне сердце гложет…
Пусть все живое изнеможет
В борьбе с несчастием и злом,
Пусть обратится мир в Содом —
И я предамся ликованью.
M. G.
Вообще, у этого маньяка встречаются стихи, замечательно изящные по слогу и достойные самого Петрарки.
Но вот пример еще более поразительный: в то время как не только государственные люди, но и более или менее опытные психиатры ломали себе головы над разрешением вопроса, точно ли Лазаретти сумасшедший, меткую характеристику его написал один липеманьяк, пациент уважаемого доктора Тозелли, который и сообщил мне это оригинальное стихотворение.
В наш век путей железных
И книг душеполезных,
Век электричества, паров
И помрачения умов,
В наш век газет серьезных,
Обманов грандиозных
Век канцелярских баррикад —
Чтоб полный вышел маскарад,
Недоставало лишь живого Святого.
Но вот вдруг на Монтелябро,
Как свет из канделябра,
Из яслей воссиял
Давид и нем, и мал.
Он начал от солдата,
Прошел чрез демократа,
Котурны, плащ надел,
Глаза горе′ воздел —
И век газет увидел снова Святого.
Был прежде он заикой,
Но тут вдруг стал великий
Оратор и пророк —
Таков Давида рок.
В кутиле вдруг отпетом
Мир встретился с аскетом…
Он изменил свой вид,
Он властно говорит, —
И все признали в нем за «слово» Святого.
Он стал теперь законодатель,
Герой, мудрец и предсказатель;
Как Моисей, стал управлять
И смело выступил в печать.
Завел апостолов ораву,
И Магдалин себе во славу,
Голгофы ищет и цепей,
Идя вослед Царю Царей,
Глупцы лежат у ног больного – «Святого».
Как Генрих некогда в Каноссе,
Давид споткнулся в Арчидоссе:
Рукою сильною Давид
Был остановлен и побит.
Толпа апостолов бежала
И в довершение скандала
Орава уличных девиц
Повергла дерзновенно ниц
От изумления немого Святого.
Страна цветов, моя Тоскана,
В твоем мозгу зияет рана.
Пристрой маньяков там, где им
Быть надлежит со всем «святым» —
И все почтут тебя хвалою.
Пусть орошаются слезою
Кресты замученных борцов,
А не маньяков и глупцов, —
Не память твоего слепого Святого!
Однако у того же поэта встречаются и бессмысленные стихотворения.
Наконец, еще полнее и нагляднее подтверждают мое предположение – что существует особый поэтический экстаз, вызываемый душевными болезнями, – следующие прелестные стихи, переданные мне Таркини-Бонфанти и написанные чуть ли не в его присутствии одним сумасшедшим:
...
К птичке, залетевшей на двор
С дерева на скалу, со скалы на холм переносят тебя твои крылья – ты то летаешь, то садишься днем и ночью.
А мы, ослепленные своей гордостью, как бы прикованные к железному столбу, мы все кружимся на одном месте, вечно стараясь уйти подальше и вечно оставаясь тут же.
Кав. И.
Прелесть этих строф будет еще понятнее читателю, если он припомнит, что автор намекает в них на тот дворик, с деревом посредине, вокруг которого гуляют сумасшедшие по выложенной камнем дорожке. «Несчастный поэт, – пишет мне Таркини, – живет в нашем доме умалишенных уже около 20 лет, он воображает себя кавалером, князем и пр., видит повсюду нечто таинственное, в продолжение многих лет постоянно пытается вынимать посредством своей трубки ключи директора, любит принарядиться и показать, что у него хорошие манеры. Он рисует довольно правильно, когда копирует что-нибудь, если же начнет сочинять свой рисунок, то у него всегда выходят каракули, с помощью которых он силится живописать таинственные образы, постоянно занимающие его».
