королеве.
Но и здесь она не могла сидеть вечно. Внезапно Санси поняла, что больше не слышит заунывного молитвенного пения. Зато эхо донесло мощный хор чуть ли сотни голосов, поющих «Приди, Дух творящий». Голоса словно бы шли приступом на замок и, наконец, добрались до ее убежища. Санси догадалась, что хоровое пение сопровождает святые реликвии, о которых упомянула королева-мать. Тогда она со вздохом взяла со ступеньки свечу и спустилась вниз, к спальне своей крестной, осторожно отодвинула занавес, за которым пряталась потайная дверца, и вошла к Маргарите. Она увидела, что измученная усталостью и слезами Маргарита спит, и приостановилась на секунду, задумавшись, как ей поступить дальше. Торжественное пение приближалась, и Санси решила покинуть спальню. Процессия заполнила весь широкий, вымощенный камнем проход, освещенный факелами. Санси вышла в коридор и встала на колени у порога спальни, сложила молитвенно руки, опустила голову и ждала, когда мимо нее пронесут золоченые носилки с терновым венцом Спасителя, железным наконечником копья и гвоздями из Святого Креста. Потом она незаметно присоединилась к процессии. Вокруг постели Людовика теперь толпилось столько народа, что никто не обратил внимания на ее отсутствие. Пришли братья короля, и ближе всех к постели стоял самый любимый, Робер, граф д’Артуа, такой же светловолосый, как Людовик, младше его на два года, тоже высокий, но шире и плотнее старшего брата, всегда жизнерадостный, веселый, деятельный. Рядом с Робером стояла его жена, Матильда Брабантская – они поженились семь лет назад, – красивая, цветущая, широкобедрая молодая женщина, достойная подруга неунывающего гиганта. За Робером стоял Альфонс, граф де Пуатье и вот уже три года как граф Тулузский благодаря своему браку с юной графиней, наследницей Тулузы, Жанной, которая стояла рядом с ним. Вот уж пара, не похожая на остальные! Альфонсу, темноволосому, как его мать и дед-кастильянец, чье имя он носил, недавно исполнилось двадцать четыре года, он был скрытен, надежен и крайне набожен, но в отличие от короля не пламенел верой, а скрупулезно соблюдал обряды. Холодный, молчаливый, жадный до наживы, но при этом щепетильный в средствах, он был сюзереном, неукоснительно исполняющим свои обязательства, и крайне суровым судьей. Его жена, тоже темноволосая, смуглая, небольшого роста, держала себя с едва уловимым высокомерием, каким отличался и ее муж. Они оба гордились своим высоким происхождением. Рука Жанны увенчала конец борьбы против еретиков-альбигойцев, благодаря ей французская корона обогатилась прекрасным цветущим краем, и она никому и никогда не позволила бы забыть об этом.
И, наконец, третий брат, если не считать всех тех, кто не выжил, – семнадцатилетний юноша по имени Карл Стефан, граф Анжуйский и Мэнский, пока холостой. Младший был самым неприятным из всех – хитрый, жестокий, с жалом змеи вместо языка, которым он очень умело пользовался. Несмотря на юный возраст, он был незаурядным льстецом, и мать благоволила к нему. Единственная сестра Изабелла, двадцати лет, стояла рядом с матерью, спрятавшись в ее тени, давным-давно посвятив себя Богу. В своих покоях, вместе с самой своей приближенной дамой Агнессой д’Аркур, Изабелла старалась жить, как в монастыре, который когда-нибудь надеялась основать[125].
Король лежал в монашеской рясе на груде пепла, испачкавшего черными пятнами белоснежное покрывало, которым он был укрыт по грудь. Лицо Людовика было уже лицом мертвеца, и, если бы слабое дыхание не вздымало ему грудь, можно было бы подумать, что его уже нет на этом свете, поскольку и сознание его уже покинуло. Глаза его были закрыты, истощенное тело, казалось, освободилось от плоти.
Мать посторонилась, чтобы к кровати мог приблизиться Гийом д’Овернь, епископ Парижа. В золотом облачении, он держал в руках реликварий со святынями, который поставил в ногах больного. Заклубился ладан, и епископ долго молился, прося Всевышнего задержать на земле рвущуюся к нему душу, затем он открыл реликварий, достал святыни и стал подносить к сердцу и обескровленным губам короля сначала одну, потом… В этот миг Санси почувствовала, что на ее плечо легла чья-то рука и слегка сжала его. Позади нее стояла Маргарита, в серой вуали, окутывавшей ей голову, шею, спускавшейся складками на плечи, она походила на призрак, но и у нее на лбу сиял золотой обруч с королевскими лилиями, точно такой же, как у королевы матери. Она держалась очень прямо, глаза ее были красны, но совершенно сухи.
– Идем, – единственное, что сказала Маргарита, и еще она властно сжала узенькое девичье плечо.
Обе двинулись вперед, и в толпе, при одном только звуке голоса молодой королевы, тут же образовался проход. Под гневным взглядом Бланки они подошли к кровати, опустились на колени по другую сторону реликвария и погрузились в молитву.
Молебен завершился, обе королевы попрощались с епископом и направились, каждая со своей стороны, проводить его до двери. Минута была слишком значительна, чтобы Бланка решилась противостоять столь ясно выраженной воле Маргариты. Ничего не сказала она и тогда, когда молодая королева, вместо того чтобы удалиться в свои покои, села у изголовья своего супруга. Бланке стало понятно, что никакими силами ее не сдвинешь с места. Маргарита это подтвердила, произнеся вслух:
– Если он должен умереть этой ночью, я хочу быть с ним рядом.
Началось долгое бдение – две королевы сидели друг напротив друга, а сзади их окружили самые приближенные дамы.
Больше никто не молился вслух, все погрузились в молчаливую молитву, которая была так по душе Санси. Но всем было невыносимо тяжело, давил, казалось, даже воздух. Умирающий был по-прежнему без сознания, лежал неподвижно, губы сжаты, глаза закрыты. Однако, похоже, он стал еще бледнее. Черты лица обострились еще резче, щеки еще впали еще глубже… Дама д’Амбуаз, самая доверенная из придворных дам королевы-матери, прошептала со всхлипом:
– Мадам! Мне кажется, наш возлюбленный король только что отошел…
В самом деле, трудно было в этом сомневаться. Обе королевы упали на колени, а дама Агнесса взялась за край белого покрывала, чтобы по христианскому обычаю прикрыть голову усопшего.
Она уже подтянула его, и тут вдруг король открыл глаза. Они смотрели светло и ясно.
Дама невольно вскрикнула, и все, кто, раздавленный горем, низко опустил головы, подняли их и взглянули на короля. Людовик глубоко вздохнул, подтянул к себе руки и ноги, потом вновь их вытянул. И обвел взглядом лица, склонившиеся к нему.
– Солнце разгорается на небесах, милость Божия прислала его, чтобы воззвать меня из царства мертвых, – произнес король таким глухим и низким голосом, что казалось, будто он идет из глубины могилы.
Возможно, так оно и было на самом деле…
С двух сторон кровати на короля смотрели
