— Не кричи, Лизи. — Ее шепот и впрямь действовал на меня как крик. — Сколько времени сейчас?
Лизи посмотрела на часы:
— Восемь часов и три доли… октябрь.
— Слава кальмару, а то я подумала, что месяц в себя не приходила, — я нашла в себе силы пошутить.
Но припадок в этот раз и впрямь был долгим: длился несколько часов. Прежде такого не случалось. Сегодня китобоям неслыханно повезло, они вернутся в город героями. А может быть, дело в том, что я становлюсь старше. Когда-то я просто чувствовала уколы в сердце, теперь вот и до припадков дошло.
Ясно одно: Большую Бойню мне точно не пережить.
В Кето я приехала три года назад. Когда я сошла с трапа корабля, меня охватило странное чувство. За четыре года странствий я успела объехать полмира и из юной восторженной девушки превратилась в женщину — хоть молодую, но уже опытную и много повидавшую. Немного на свете осталось диковинок, способных меня удивить, но еще ни разу меня не посещало подобное ощущение.
Я прижала руки к вискам, чтобы понять, что говорит мой внутренний голос. Голосов было два: «Добро пожаловать домой, девочка», — шептал один. «Уезжай немедленно! Пропадешь!» — кричал второй.
Я была близка к тому, чтобы шагнуть назад на трап и, высыпав в широкую ладонь капитана пригоршню монет, попросить увезти меня куда глаза глядят.
— Госпожа, не зевайте, чемоданы уведут! — раздался третий голос.
Шустрый узкоглазый мальчишка-носильщик улыбался во весь свой щербатый рот.
Это решило дело.
Я должна осмотреть город, прежде чем трусливо сбегу. Оставаться здесь я не собиралась: Кето — последний город на земле, где мне хотелось бы жить. Гнилой городишко: здесь убивают китов. Сделать я все равно ничего не смогу: я всего лишь женщина, слишком слабая, чтобы бороться.
Осмотрю — и уеду.
А потом я встретила Ричарда Фокса.
Несмотря на разницу в возрасте, он не напоминал мне отца. Знаменитый художник, гений. Удивительно, что он вообще обратил на меня внимание.
Но — обратил.
Не смейтесь, но так, как мы, не любил никто и никогда на этом свете.
С Ричардом все было иначе, все по-другому.
С ним я стала не просто смелой — отчаянной.
Он обнимал меня прямо на улице, шокируя добропорядочных граждан. Ах, как неприлично!
…Откидывается сетчатая занавеска. За окном — белые рыхлые облака, словно пух, выпотрошенный из подушки. Ко лбу любимого прилипло перышко: ночью было жарко. В комнате плохо натоплено, но тепло от жара сердец. В клетке — птичка, деревянные рамы не крашены. Взмахиваю головой, темные кудри рассыпаются по плечам. На круглом бедре — солнечные зайчики. Бегут, скачут по татуировке, сделанной в сиамском квартале: кит и вензель Р.Ф. Ричард Фокс.
Безбрежное счастье затапливает грудь. Провожу пальцем по спинке кровати, по надорванному углу подушки (вот откуда выпорхнули облака!), по лицу Ричарда, считываю информацию. Код: счастье. Ты будешь счастлива, Либби. Ты уже счастлива.
Как мало для этого нужно!
Всего лишь, чтобы сердце оттаяло.
Смеюсь звонко-звонко, не боясь разбудить Ричарда. Теперь я знаю, про что поют киты: про любовь. Они поют только о самом важном, а важнее этого нет ничего на свете.
Люблю. Любима.
Люблю. Любима.
Любима. Люблю.
…Как быстро все меняется! Год спустя на бульваре я встретила рыдающую девушку. Это было неприлично, на нее оборачивались люди. В таком состоянии она могла стать жертвой шарлатанов или прохвостов-сластолюбцев. Мой дом находился рядом, я убедила малышку подняться ко мне. Она рассказала мне свою историю: ее обесчестил и бросил негодяй, обещавший жениться. Письма писал, платок подарил, а потом исчез.
— Успокойтесь, милая, — я протянула ей чашку чая. — Все пройдет.
— Вы не понимаете, — девушка подняла на меня заплаканные глаза. — После такой любви не живут!
Это ты не понимаешь, глупышка Лизи. Живут и не после такого.
Если, конечно, есть, ради чего жить.
Ведь Ричард умер, а я — живу.
2. Дом
До пяти лет я была слепой.
Мне, насколько помню, это не мешало. Зрение заменяли пальцы рук. Мне часто говорят, что я не могу помнить, что я была слишком мала, но это все неправда. Достаточно закрыть глаза ладонями и прижать крепко-крепко. Пальцы начинает покалывать, и я вижу картины из своего детства.
В день, когда я впервые услышала о Кето, было ветрено. В воскресный вечер семья собралась у камина. Отец часто неделями отсутствовал, но когда он приезжал, это всегда был праздник. Мама играла на фортепьяно. Я рисовала на огромном листе, развернутом во весь обеденный стол, окуная в краску пальцы. Вот наш дом на берегу моря, вот папа, мама и я. А в воде — огромные улыбающиеся киты пускают в небо фонтаны.
Тем вечером у нас гостили дальние родственники: тетушка Кло с сыном. Она привезла нам подарки — расписной веер, засохшее печенье, красный сомский чай и теперь считала, что заслужила право говорить глупости.
— Малышка Либби слепая, а рисует прямо как мой Бобби! — похвалила тетушка Кло. Тетушка была неумна и славилась отсутствием такта.
Бобби, исчеркав несколько листов так, что они порвались («Что это детка?» — «Дырки в бумаге, ха-ха!» — «Гениальный ребенок!»), в это время портил ногами обивку соседнего кресла.
— Так вот, в Кето… — Муж Кло много плавал, и она считала правильным хвастаться этим направо и налево. Кето было ее новым увлечением. — Там есть такие плетельщицы, если отдать Либби к ним на воспитание, девочка получит профессию и сможет выйти замуж.
Это можно было счесть оскорблением. Да, мы были не так богаты, как семья Кло, но предложить девочке из хорошей семьи судьбу плетельщицы рыбьих сетей — это было слишком. Мы не были настолько бедны, чтобы мне когда-нибудь пришлось работать. Дело женщины — вести дом. Как моя мама.
Противный сын Кло захохотал.
— У Либби другое предназначение, — тактично ответила мама.
— У слепой? — округлила глаза тетушка.
— Вы не поймете, Кло, — мама взяла аккорд.
Музыка стала громче.
Бобби, улучив момент, когда ни на него, ни на меня никто не смотрел, хитро усмехнулся и быстро передвинул баночки с краской. Я услышала стук и пожала плечами: какой он еще ребенок! А ведь ему уже пять.
Придвинула ближайшую, зачерпнула белую краску и нарисовала барашки на волнах. Я никогда их не видела, но знала, что они именно такие — игривые, беспечные, они просто не могут быть иными.
В четыре, признаться, я рисовала лучше, чем сейчас, и подавала большие надежды. Детская непосредственность и отсутствие страха ошибиться — это много.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
