Шлепнулась в воду волосяная петля аркана. Схватил Борис ее. Накинул на крюк багра.
— Заноси…
Обплыл коня, пропуская скользкий волосяной аркан под хвост. Силы оставляли. Выкинул руки на крепь, в снег, зацепился подбородком в самый край, царапая горло до крови…
Очнулся он от страшного сна. Будто его, голого, кинули в костер, в самое пламя. Открыл глаза: заплаканная жена. Ламповый свет ярко бил сбоку ей в белую шею. Тут же Мишка, Ефремка Попов. Он — на топчане, спеленат, как малый, в тулупе. Вспомнил всё… Разворачивая овчину, выпростал руки. Вопросительно глянул на Ефремку.
— Спасли Кочубея, — кивнул он. — Чалов выгонял его до пару. В сарае зараз с ним.
— Отваром напоить… Как ее, траву эту… От простуды… Ты гля, из головы выпало…
— Самому еще неведомо как обойдется, — упрекнула Настенка, подтыкая полы тулупа. — Старуха-хозяйка растирала чем-то… А в лазарете ни капли спирту…
Борис опять скосил глаза на Ефремку.
— Пошли в город… До Сергеева.
Прикрыл свинцовые веки. Тело горело, будто не во сне, а наяву побывало в костре.
4
Не ко времени скрутила болезнь. Не помогла даже бутылка спирта, присланная Сергеевым с вестовым. Будто обруч насадили на грудь. Метался в жару суток трое; ночами бредил, обливаясь потом. Настенка дважды до света меняла мокрое исподнее. Улегся жар, навалился кашель. Удавкой стягивал горло, застил белый свет. Мучила жажда, а еще больше — хотелось курить. Наведывавшийся из-за Волги дивизионный врач Петров наотрез запретил брать в рот цигарку. Не терпела жена его умоляющих глаз, уходила из горенки; Пелагея держалась стойко:
— Как маленький, братушка. Раз фершал не дозволяет, хоть помри, а кисета не дам. Вот те хрест, не дам.
— И помру. Дым же, он продерет глотку… Дышать чем будет…
Мишка, шельмец, тоже держит руку баб. Совестливо ворочая синими глазами, оглаживает карманы: пустые, мол, без курева и сам. Брешет, как кобель хозяйский, коий ночами воет под ставнями. В полушубке кисет небось либо ховает в комнатке.
Нашел Борис способ утолять нужду в куреве. Ординарца удалось бабам окрутить, а Ефремку Попова — ума у них на то недостало. Через плетень расположился Ефремка со штабной канцелярией. Круглосуточно там шла кутерьма: телефонные звонки из штарма, гонцы от комбригов, Буденного и Городовикова. Не было покоя и своим вестовым — мотались день и ночь, как запаленные.
По каждому звонку из штарма, по каждому оперативному донесению из бригад, по любой хозяйственной неурядице Ефремка бежал к лежачему начдиву. В его присутствии никто из домашних не смел и носа ткнуть в дверь. Этим Борис и пользовался. Ефремка еще на пороге, а он теребит уши: опухли, мол. Затягивается до зеленых чертиков в глазах. Прокашлявшись, кивает на бумажки у него в руках:
— Давай…
Боевые задачи из штарма и донесения от комбригов начали сыпаться с ранней зари тут же после купания. В промежутки приступов болезни составлял ответы тем и другим прямо на топчане. Отпустило малость, выполз из-под тулупа. Одевался в жарко натопленной горнице в овчинную душегрейку поверх френча, подолгу совался локтями по карте, раскинутой на столе.
В те часы, когда он метался в жару, белые повели наступление по всей дуге царицынской обороны. К исходу следующего дня Городовиков одного за другим прислал конных с тревожными вестями. Ефремка хотел скрыть их, но пронюхал Мишка от самих гонцов, шепнул открывшему глаза начдиву:
— Беда… Вторая бригада не пошла в атаку, откатилась за Дубовый овраг…
Борис оторвал от мокрой подушки растрепанную голову, спросил угрожающе:
— Сорока на хвосте доставила?
— Вон нарочные у Ефремки! Курил зараз с ними.
— Ну-ка, кликни…
— Нема, ускакали…
— Ефремку!
Ввалил начштабу матюков. Приказал тут же перетянуть к нему в горницу телефонный аппарат да и самому перебраться со своими бумажками. Но легче от того не стало. Вести, одна другой тревожнее, поступали с двух краев — названивал оперативный отдел штарма, а вслед за звонками подтверждение подсылал сам Ока. Наседают, теснят, не дают дыхнуть. Потерял уже треть личного состава. Лишился обозов, оставлена батарея. Некуда девать раненых, обмороженных, нет фуража, боепитания.
А вчера — бах: сводная конная группа Городовикова, мол, заказала долго жить… Жалкие остатки ее вперемежку со стрелковыми частями 1-й Донской дивизии оставили Сарепту, втиснулись в городские окраины.
Звонил сам Егоров. Не горланил в трубку, не грозился. Ровным голосом сообщал, что положение на всех участках фронта с каждым часом ухудшается. Белоказаки продолжают стягивать узел вокруг города. На юге, овладев Сарептой, они вышли к Волге; на западе, на Центральном участке, в их руках оказалась кольцевая железная дорога — белые на станциях Воропоново и Гум-рак. Готовятся к решающему штурму. Не лучше и на севере. Первые два-три дня группа Буденного под Дубов-кой, Песковаткой и Давыдовкой радовала своими лихими делами против конных и пластунских частей Кравцова и Голубинцева. А нынче и она оставила эти три десятка верст; с тяжелыми боями отдавала каждую версту от Да-выдовки до Песковатки — Дубовки.
— Здоровье как оно твое, начдив? — После короткого хрипа в трубке вновь послышался голос Егорова.
— Спрашиваешь, Александр Ильич… Какой я, в чертях, начдив! С таким
