и этот анализ позволил экономисту Г. Попову определить принципы ее организации как «командно-административную систему», ничего общего не имеющую с рыночными отношениями. Книги А. Приставкина рассказали читателям о депортациях народов Северного Кавказа, в повести Д. Гранина «Зубр» речь шла не только о судьбе репрессированного ученого-генетика Н. В. Тимофеева-Ресовского, но и об отечественной интеллигенции 30-70-х гг., о ее отношениях с властями...
На этом этапе повести и романы, статьи и мемуары заменили профессиональную историографию советского общества, так как в них сообщались факты, неизвестные большинству читателей. Одновременно с этим на общество хлынула лавина фактов о сталинских репрессиях, о преследованиях за инакомыслие.
Обращали на себя внимание попытки найти некий положительный идеал в прошлом. Только-только много и хорошо было сказано о Ленине, о его терпимости к инакомыслию, о его способности спорить и убеждать своих политических противников (в качестве такого примера приводились его поступки в момент подготовки и заключения Брестского мира), как появилась публикация В. Солоухина, где он, ссылаясь на документы, представил Ленина человеком беспричинно жестоким, в сибирской ссылке развлекавшимся тем, что прикладом убивал зайцев, загнанных разливом реки на маленький остров; появились сведения о роли Ленина в высылке в 1922 г. из страны оппозиционно настроенной интеллигенции. Более основательный характер приобрела идеализация Н. И. Бухарина, чему в значительной степени способствовали исследования американского историка Стивена Коэна, однако образ мягкого, кроткого защитника «кооперативного социализма» не совпадал с его ролью как члена коллегии ВЧК и заявлениями, что «принуждение, начиная с расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из материала капиталистической эпохи»94 Еще хуже с Троцким, который, конечно, был противником Сталина, но была очевидна его роль в организации «красного террора», истреблении «классовых врагов», в «расказачивании» Дона.
С идеалом в прошлом получалось плохо. Разрешенная свыше гласность стремительно перелетела через разрешенный барьер, подведя читателя к крамольной мысли: а нужен ли социализм вообще? На этот результат творцы гласности не рассчитывали. На одном из совещаний у Генерального секретаря весной 1987 г. Чебриков жаловался, что «поднимаются проблемы коллективизации, раскулачивания. Все это подается как негатив, как преступление против народа. Даже победа в войне преподносится искаженно. Богоискательство. Необходим достоверный анализ исторических фактов компетентными органами»95
Однако «компетентным органам» и их ученым партнерам не удалось завоевать внимание общественности. Газетные публикации о так называемых «белых пятнах» истории в «Московских новостях», «Аргументах и фактах», «Литературной газете», «Известиях», журналах «Огонек», «Новый мир», «Наш современник» опережали академические монографии и статьи в научных журналах. Книги о недавнем прошлом страны писали литераторы, а не профессиональные историки. В Московском историко-архивном институте, ректором которого стал недавний заведующий отделом журнала «Коммунист» Ю. Н. Афанасьев, выступивший ярым сторонником реформ в исторической науке, с шумным успехом шли публичные лекции о «белых пятнах» отечественной истории, начало которым положило выступление профессора Ю. С. Борисова «Сталин — личность и символ». Партийные идеологи отступали, огрызаясь и обвиняя своих оппонентов — литераторов и публицистов — в забвении социалистических ценностей, незнании истории и в стремлении использовать «жареные факты». Размежевание стало очень заметным. Для того чтобы попытаться его преодолеть, Академия наук и Союз писателей весной 1988 г. организовали конференцию «Историки и писатели о литературе и истории»96.
В выступлениях на ней нетрудно было выделить несколько тем, задававших тон всей встрече. Прежде всего, это личные наблюдения и размышления писателей, не оставлявшие камня на камне от официальной исторической науки. Писатель-фронтовик В. Астафьев оценил 12-томную «Историю Второй мировой войны» таким образом, что он, фронтовик, «был на совершенно другой войне», и обвинил историков в том, что «более фальсифицированного, состряпанного сочинения наша история... не знала». Литературный критик А. П. Ланщиков, упреждая будущее решение Комиссии Политбюро по реабилитации жертв политических репрессий, заявил, что никакого «правого уклона» в партии не было, его придумал Сталин.
Историки разделились: часть из них указывала на наличие серьезных недостатков, «идеологических мин», поставленных в прошлом, которые помешали нормальному развитию исторической науки. Так, историк гражданской войны В. Д. Поликарпов напомнил, что в 1965 г. заведующий Отделом науки ЦК С. П. Трапезников (дослужившийся на этом поприще до звания члена-корреспондента по отделению истории АН СССР.— Авт.) предписывал отказаться от понятия «культ личности», а возможностей для этого у него было предостаточно. Понятно, что это не могло не сказаться на изучении советской истории. Исследователь- американист А. А. Фурсенко обратил внимание на то, что некоторые положения старого, еще 1949 г. доклада партийного идеолога П. Н. Поспелова до сих пор бытуют в историографии советско-американских отношений.
Но из лагеря историков звучали и другие ноты — обвинения своих оппонентов в некомпетентности, в охаивании прошлого, в забвении социалистических ценностей... X
Мощный напор прессы, огромное общественное внимание к событиям недавнего прошлого подтолкнули Политбюро на создание Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий. Это была уже третья комиссия, созданная с этой целью Политбюро (прежде — Президиумом) ЦК КПСС. В 1956 г. эту работу проводила комиссия под руководством В. М. Молотова, ее сменила комиссия Н. М. Шверника, проработавшая до 1963 г., теперь — 28 сентября 1987 г.— возникла третья, под руководством М. С. Соломенцева. В нее вошли Яковлев (позже возглавивший комиссию), Чебриков, Лукьянов, Разумовский, Болдин и директор Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Г. Л. Смирнов. Деятельность комиссии имела и политическое, и нравственное значение. Политически это означало разрыв с худшими традициями, с репрессивным режимом прошлого; нравственный смысл состоял в восстановлении справедливости, прав невинно осужденных людей, указывал на преемственность в деятельности нынешнего состава Политбюро с идеями XX съезда.
Большая историческая часть содержалась в докладе Горбачева «Октябрь и перестройка: революция продолжается», прочитанном 2 ноября 1987 г. на торжественном заседании, посвященном 70-летию Октябрьской революции. Сам Горбачев позже оценивал его сдержанно: «...и на нем лежала печать ограниченности. Мы сознательно решили умолчать о чем-то... Доклад, достаточно взвешенный, а местами, я бы сказал, и очень осторожный, не удовлетворил "крайних" с обеих сторон. Одни восприняли критический анализ прошлого как "очернительство" ...Другие твердили, что ждали большего, Горбачев топчется на месте, необходим полный разрыв с прошлым»97 Отметим, что Горбачев, указав на вину Сталина «и его ближайшего окружения перед партией и народом за допущенные массовые репрессии и беззакония», тут же подчеркнул, что «руководящее ядро партии, которое возглавлял Сталин... отстояло ленинизм в идейной борьбе, сформулировало стратегию и тактику на начальном этапе социалистического строительства»98 Эта позиция «с одной стороны... с другой стороны...» не сильно отличалась от традиционного партийного подхода, сложившегося еще в 1956 г.
Спорам об историческом прошлом было придано новое измерение после
