Элефантов побрел дальше. Симпатии прохожего были на его стороне. Хотя мелкий уголовник и пьяница Голубь не идет в сравнение с человеком, совершившим покушение на убийство. Он почувствовал себя оборотнем.
Такое чувство уже возникло — сразу после выстрела, когда он, спрятав оружие, шел по оживленным вечерним улицам; ничем не отличаясь внешне от окружающих, и никто не показывал на него пальцем, не кричал "держи! ", не бежал звонить в милицию. Встречные люди доброжелательно улыбались, знакомые здоровались, не зная, кто сидит в оболочке талантливого научного сотрудника, кто испуганно и настороженно выглядывает наружу через его глаза. Быть оборотнем оказалось легко, для этого не надо было делать никаких усилий. И оттого особенно противно.
Изгнать, выжить как-нибудь того, другого, тщательно спрятавшегося глубоко внутри, было нельзя. Можно было смириться, взять его сторону и превратиться в него полностью — это очень простой путь: ничего не надо специально делать, живи себе спокойно, и все произойдет само собой. Многие так и поступают.
Незаметно для себя Элефантов оказался у двери родительского дома, условленным образом позвонил, долго ждал. Наконец дверь открылась.
— Это наш сын, — сообщил Николай Сергеевич в глубину квартиры, и в голосе его явно чувствовался непонятный сарказм.
Отец, как всегда, щурился, как всегда, машинально вытирал желтые пальцы о запачканный химикалиями черный халат, как всегда, спешил.
— Я тебя слушаю, — он нетерпеливо повел головой. — Что ты хотел?
Николай Сергеевич сумел найти самые добрые и задушевные слова обращения к сыну. Элефантов молча рассматривал отца. Действительно, чего он хотел? Исповедаться? Ощутить поддержку самых близких людей? Почувствовать их тепло и участие? Глупо! Если бы он голодал, его бы накормили, если бы Тонул — бросили спасательный круг. Атак…
— Зачем ты пришел? — снова спросил Николай Сергеевич. — Что-то случилось? — Он непонимающе хмурился.
— Захотел в туалет. А как раз проходил мимо вас.
— Ха-ха! — оживился отец. — Проходи!
Его лицо прояснилось: неожиданный визит сына получил понятное объяснение.
— Я вот вспоминаю, получил ли хоть раз в жизни от тебя дельный совет?
Кроме этих: надо хорошо кушать, не болеть, не попадать под машины…
— При чем здесь это? — растерянно заморгал отец.
— И еще вспоминаю: ты никогда не играл со мной, не ходил на рыбалку, в походы… Тебе всегда было некогда. А отец Юрки Рогова находил время беседовать с нами, модель самолета делал, за город ездил. Я думал, что ты больше его занят… Но он уже тогда был кандидатом наук, сейчас профессор, директор института…
— Что ты говоришь? Асенька, что он говорит? — обратился отец в глубину комнаты. — Я ничего не могу понять…
— Ерунду всякую мелет, — пояснила с кровати Ася Петровна. — Переутомился, видно, ум за разум заходит. Да он всегда был грубияном, не обращай внимания.
— До свидания, дорогие родители. Как говорится, не поминайте лихом!
— Уходишь? А в туалет не пойдешь? Странный какой-то парень, — услышал за спиной Элефантов. — Зачем он приходил? Я так и не понял…
Сергей подошел к троллейбусной остановке, проехал шесть кварталов, свернул за угол.
«Надо было сразу, с утра идти к нему, — нервно подумал он. — Сейчас Игната Филипповича может не быть дома».
И точно, Старика дома не оказалось. Они разминулись буквально на полчаса.
— Ну, расскажи, за сколько ты продался немцам?
Несмотря на ужасающий смысл, вопрос был глупым. И любой ответ тоже оказался бы глупым. Впрочем, ответа не требовалось: обыденно произнесенная фраза с легкой, для проформы, вопросительной интонацией просто ставила точку над "и".
Вот, значит, ради чего этот непонятный срочный вызов, спешная дальняя дорога… Все думали — особое задание, и он сам так считал. Оказывается, нет. Старик слышал про подобные случаи, о них сообщали шепотом самым близким друзьям и никогда не обсуждали, но он и представить не мог, что такое произойдет с ним самим.
Яркий круг света падал на зеленое сукно, освещая какие-то бумаги — самые важные в жизни Старика, выше, в зеленом от абажура полумраке тускло отблескивали четыре шпалы в петлицах — недавно Грызобоев получил капитана, что соответствовало общеармейскому званию полковника, а еще выше начиналась густая тень, голос звучал из пустоты, лица видно не было.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Но Старик его отчетливо представлял, потому что видел лицо рослого адъютанта, отобравшего пистолет в приемной, — грубую маску с презрительным выражением торжествующей силы и особым отблеском беспощадной готовности в холодных глазах. Сизов не любил людей с такими глазами. И когда ему приходилось подбирать исполнителей для жесткой, страшной, противной нормальному человеческому существу работы, он выбирал тех, кому предстоящее так же неприятно, как и ему самому, кто выполнит свой долг на нервах, преодолевая естественные чувства, не привыкнув к тому, к чему человек привыкать не должен, если хочет остаться человеком. В первую очередь он руководствовался моральными соображениями, но оказывался прав и в практическом смысле: охотно готовые на все беспощадные молодчики были крайне ненадежны, ибо, не имея внутреннего стержня, легко ломались в критических ситуациях, подтверждая, что мощный скелет и крепкие мускулы не могут заменить тех скрытых качеств, которые Сизов ценил в настоящих людях.
— Расскажи, за сколько они тебя купили со всеми потрохами? Или язык проглотил от страха?
Что бы он ни сказал, значения не имело, все уже решено. Опытный Старик знал, что жить ему меньше, чем идти до проходной: первый поворот налево, лестница в подвал — и все. И ему действительно было страшно, пожалуй, впервые в жизни он ощутил липкий ужас обреченного, неспособного повлиять на ход событий, беззащитного человека, мечущегося по тесной камере газвагона. Но не таков был Сизов, чтобы поддаваться страху, тем более обнаружить его.
— Посмотрите в моем личном деле, где я был и что делал, — зло сказал он. — И никогда не трусил. И язык не глотал!
— Читал твое дело, — мучнисто-белая с прозеленью — от абажура? — рука вползла в светлый круг и многозначительно опустилась на проштампованные листки. — Весь ты здесь, как голенький…
Задребезжал звонок, белая рука неожиданно резко схватила тяжелую эбонитовую трубку.
— У аппарата!
Дальше звук пропадал — в реальности Старик не помнил разговора, только общий смысл: Грызобоева настоятельно приглашали куда-то, он с сожалением отказывался, говоря, что ему еще «надо разобраться с одним изменником». ("Это я изменник? — отстранение подумал Старик. — Неужели ребята поверят?! "), — его уговаривали, убеждали, дескать, изменник никуда не денется, и в конце концов он согласился, потому что хотел согласиться с самого начала.
— Ладно, иди пока, подумай… Да напиши чистосердечное раскаяние…
Утром придешь. И без глупостей — не мальчик!
Грызобоев нажал скрытую кнопку, в дверях тотчас возник пружинисто-подтянутый, готовый действовать адъютант — бдительный, знающий службу, исполнительный, хороший, верный парень, на которого можно во всем положиться. Образец подчиненного.
— Машину к подъезду. А этот пусть идет… пока.
По доброму лицу пробежала тень неприятного удивления.
— Оружие?
— Верни… пока…
В этот миг Старик отчетливо понял, что на самом деле его вовсе не считают изменником и немецким агентом. И ему стало еще страшнее.
Ночь прошла в мучительных размышлениях. Чрезвычайно ответственная работа, которой занимался Сизов, предъявляла особые требования к причастным людям и имела жесткие правила, не признающие исключений. Пустяков и мелочей в ней не существовало, погрешности и просчеты не прощались — слишком многое стояло на карте. Незначительная ошибка — своя или чужая, любая шероховатость или сбой проводимой операции, отсутствие ожидаемого результата, не говоря уже о провале, — могли дать повод для подозрений.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
А еще существовала контригра немецкой разведки: дезинформация, подставка, клевета…
