Но ни правда истории, ни логика не были лучшим оружием Эйзенхауэра. Им был его личный престиж, который ценился выше всего. Когда Чарлз Шатт попросил его прокомментировать обвинения демократов в его адрес, будто он "проявляет благодушие, когда говорит народу о тех опасных проблемах, с которыми нам приходится иметь дело в мире", и будто его решимость сохранять бездефицитный бюджет "является препятствием на пути создания новых видов вооружений, которые могут нам потребоваться", выражение лица Эйзенхауэра стало жестким, он покраснел, внимательно посмотрел на Шатта и сказал: "Если кто-либо считает, что я намеренно вводил в заблуждение народ Америки, то я хотел бы сказать ему прямо в лицо, что думаю о нем. Это такое обвинение, которое я презираю. Ни одному человеку во всем мире и никогда я не высказывал такого обвинения". Затем он сказал: "Я не считаю, что мы должны тратить на оборону на один цент больше, чем тратим сейчас". И закончил словами: "Наша оборона не только прочна, она всюду внушает чувства страха и уважения"*12.
Но где бы он ни появлялся, ему всегда приходилось отвечать на обвинения, что он якобы, будучи главным лицом, несущим ответственность за безопасность страны, пренебрегает ее нуждами. В марте 1960 года он присутствовал на одном из официальных ежегодных обедов в Вашингтоне, где главным спикером был сенатор Сайминг-тон. Тема его выступления — необходимость иметь больше вооружения и лучшего качества. Когда он закончил, микрофон взял Эйзенхауэр. Он стал рассказывать о том дне, когда впервые занял Овальный кабинет, и о том, как начальники штабов стали приходить к нему, хотя еще не были развешены картины на стенах и пол не был застлан ковром. Начальники штабов требовали предоставить им больше того и больше другого. Когда он отделался от них, продолжал рассказ Эйзенхауэр, он стал ходить взад и вперед по не застланному ковром полу, подошел к окну и сказал самому себе: "О, мой Бог, как же я влип в это дело?" Он рассказал и о том, как один из присутствовавших объяснил "обязанности и ответственность, связанные с выполнением президентских функций, и насколько они по своей значимости важнее вопроса вооружений... Он затронул проблемы ответственности перед нацией, перед семьей, перед всеми людьми. Он говорил о духовных и материальных ценностях. У слушавших его сложилось полное представление о тех тяжелейших и все же вдохновляющих, вселяющих тепло в сердца людей обязанностях, лежащих на президенте. После этого он пожелал всем спокойной ночи"*13.
Основная позиция Эйзенхауэра заключалась в том, что никакого разрыва в ракетах не было. Это предположение, однако, могли подтвердить фотографии, снятые с самолетов У-2, которые и являлись документальным доказательством, что русские не производят МБР ускоренными темпами. Но Эйзенхауэр относился к таким полетам с чрезвычайной осторожностью, опасаясь неизбежных протестов русских. Он настоял, чтобы полеты У-2 держались в строжайшем секрете (о них знали в Белом доме только сам Эйзенхауэр, Гордон Грей, Гудпейстер и Джон Эйзенхауэр). Поэтому он "взорвался", когда в "Нью-Йорк Таймс" появилась заметка, которая основывалась на утечке информации, полученной из неназванного источника, и содержала намек на то, что американцы знают о строительстве русскими ракетной базы в районе Тюратам в Центральной Азии. Кистяков-ский записал, что "Президент был чрезвычайно зол и долго говорил об отсутствии лояльности к США со стороны этих людей. По его оценке, Джозеф Олсоп* являет собой одну из самых низших форм жизни животных на земле..."*14.
[* Джозеф Олсоп — известный в то время политический комментатор и обозреватель.]
В начале 1960 года Эйзенхауэр поставил главной целью своего пребывания на посту президента заключение договора о запрещении ядерных испытаний, за которым должно было последовать фактическое разоружение. Эта акция стала бы вершиной, венчающей его полувековую карьеру служения обществу, величайшим памятником ему, его последним и наиболее ценным подарком своей стране. Он был намерен сделать русским предложение, которое, как он чувствовал, имело реальный шанс быть принятым Хрущевым во время встречи на высшем уровне. 11 февраля на пресс-конференции он объявил о своем согласии на заключение договора о запрещении ядерных испытаний, который положил бы конец всем испытаниям в атмосфере, в океане, в космосе, а также под землей, "которые могут быть проконтролированы"*15.
19 марта русские действительно отреагировали положительно на предложение Эйзенхауэра. Советы принимали все пункты этого предложения при условии, что Соединенные Штаты объявят мораторий на подземные испытания малой мощности. При этом русские шли на значительные уступки — они соглашались на контролируемое запрещение испытаний всех видов в атмосфере, под водой и взрывов большой мощности под землей, что означало открытие ими границ для американских инспекционных групп. Единственное, чего они требовали взамен, это добровольного прекращения подземных испытаний малой мощности, основанного исключительно на честности намерений.
29 марта Эйзенхауэр сделал заявление, в котором объявил о своем согласии. На следующий день на пресс-конференции он сказал: "...мы должны постараться остановить рост числа участников, если можно так выразиться, ядерного клуба. В нем уже состоят четыре государства (Франция в феврале взорвала свою первую бомбу), и это очень дорогой бизнес. В конце концов такой рост может оказаться более опасным, чем когда-либо..." Эйзенхауэр также утверждал: имеются "все признаки того, что Советы действительно хотят разоружения до определенного уровня и прекращения ядерных испытаний. Мне это представляется более или менее доказанным"*16.
На пресс-конференции, через месяц после заявления Эйзенхауэра о том, что он, де Голль и Макмиллан согласились обсудить на встрече на высшем уровне в Париже как "вопрос номер один" вопрос о разоружении, а не о Берлине или Германии, Лоуренс Берд спросил, не будет ли разоружение означать экономическую депрессию для Соединенных Штатов. Эйзенхауэр объяснил: "Мы теперь стараемся наскрести деньги где только возможно для таких вещей, как строительство школ... строительство дорог. Еще многое необходимо сделать в нашей стране... Я не вижу причины, чтобы эти средства, выделяемые сейчас на бесплодные механизмы разрушающего действия и называемые военным снаряжением, не направить на что-либо другое, способное дать позитивный результат"*17.
Эйзенхауэр был готов отправиться в Париж на поиск общего согласия. Никогда за весь период холодной войны это согласие не казалось таким близким. Президент Соединенных Штатов склонялся к тому, чтобы доверять русским в наиболее критической и опасной области — ядерных испытаний. Де Голль и Макмиллан поддерживали его, и, казалось, были все основания считать желание Хрущева осуществить разоружение искренним. Однако были люди, обладавшие большой властью, которые стремились воспрепятствовать прогрессу в этом деле.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
