почему ваша обворожительная супруга совсем не пьет вина? Будьте здоровы, мадам Манефа!
Разговор шел на французском языке, каковым Манефа Полуэктовна не владела, и при упоминании своего имени она вопросительно посмотрела на мужа. Аполлон Фридрихович перевел:
— Дорогая, француз интересуется, почему вы не пьете.
— Передайте ему пожелание пойти в собачью задницу.
Клюгенау улыбнулся и сообщил месье Граммону:
— Она предложила выпить водки за здоровье Великого Императора всех французов. Господа офицеры поддержат тост дамы?
Господа офицеры встретили предложение одобрительными восклицаниями, и по знаку хозяина кухарка выставила на стол огромную бутыль из почти прозрачного стекла с красочным этикетом и залитым сургучом горлышком.
— Это все нужно выпить? — с опаской уточнил капитан.
— Не переживайте, у нас есть еще! — успокоил Аполлон Фридрихович. — Винокурня Леонтия Шустова на Мясницкой! Поставщик двора Его Величества! Хлебная слеза! Дар русских полей! Ну и прочее…
Клюгенау долго бы еще изрекал похвалы в превосходных степенях, но его супруга решительно взяла дело в свои нежные ручки:
— По полной!
— Что она говорит?
— Неполный стакан оскорбляет славу французского оружия.
— Да?
— Устами женщин и младенцев часто говорит Господь.
— Хорошо! — Капитан поднял налитый расторопной кухаркой стакан: — Vive la France! Vive l'empereur!
Аполлон Фридрихович проследил за движением кадыка месье Граммона и тут же сунул ему соленый огурец:
— Вот! С личного огорода его светлости князя Александра Федоровича Белякова-Трубецкого.
Француз вяло отмахивался, но, справившись с мучительным кашлем и вытерев слезы, переспросил:
— У вас князья работают в огородах?
— А у вас разве нет? — в свою очередь удивился Клюгенау. — Впрочем, вы, кажется, что-то говорили о перемирии?
— Я говорил? — Живительное тепло, разливающееся по всему организму, сделало течение мыслей капитана вялым и тягучим. — Наш Император намерен добиться не перемирия, а капитуляции.
— Чьей?
— Разумеется, вашей.
— Извините, господин Граммон, но я не воюю с Францией.
— Да? — Вялость вдруг сменилась необыкновенной легкостью. — Это легко исправить: прикажите подать перо и бумагу.
После того как все та же кухарка (единственная прислуга в доме, не считая конюха) принесла писчие принадлежности, капитан некоторое время потратил на освоение ручки со стальным пером. Удивительное и странное устройство… И в чернила не нужно макать каждый раз. Потом несколько минут ушло на сосредоточивание. Или сосредоточение? Впрочем, это неважно… главное, чтобы строчки получились ровные. По возможности, конечно.
— Извольте, месье Клюгенау! — француз протянул Аполлону Фридриховичу исписанный лист.
— Что это?
— Документ, в котором Франция объявляет войну непосредственно вам! — Граммон рассмеялся удачной шутке. — За это нужно выпить!
— Непременно, — согласился поручик, бережно складывая бумагу. — Водки?
— Да! За победу французского оружия мы будем пить русскую водку!
Пока офицеры аплодисментами благодарили командира за свежий каламбур, Манефа Полуэктовна спросила у мужа:
— Чего это они?
— Войну мне объявили.
— Нести вторую бутыль?
— Пожалуй, две…
Где-то перед рассветом скрипнула дверь спальни, и сидевший на кровати Аполлон Фридрихович повернул голову. Супруга…
— Чему обязан столь позднему визиту?
Как и водится в приличных семьях, чета Клюгенау спала раздельно, дабы не нарушать благочестие излишним… хм… Да и возраст, точнее, разница в нем. Согласитесь, в пятьдесят четыре года тяжело быть героем не только на войне. Особенно не на войне!
— Что делать, Аполлон? — с несвойственной ранее фамильярностью спросила Манефа Полуэктовна и присела рядом. — Ты уже придумал?
Аполлон Фридрихович с неожиданной теплотой, появившейся впервые за пять лет совместной жизни, провел кончиками пальцев по щеке, застывшей от нечаянной ласки жены:
— Манечка… то есть… да, мне не оставили выбора.
Звякнули детали разобранного для чистки многозарядного пистолета, и этот звук будто пробудил Манефу Полуэктовну:
— Нам не оставили выбора.
— Ты женщина и не должна…
— Перед алтарем… Помнишь? И в радости, и в горе… Не спорь.
Только сейчас Клюгенау обратил внимание, что его супруга одета в мужское платье, и в тусклом свете ночника обрисовывается нечто, заставляющее сердце биться быстрее, а дыхание стать прерывистым и горячим. Как же хороша, право слово!.. Может быть, немного подождать с войной?
— Манечка…
Манефа Полуэктовна улыбнулась, отчего милые ямочки на щеках стали еще соблазнительнее, но тотчас приобрела прежнюю серьезность:
— Идем, Аполлон, нас ждут великие дела!
Какие именно дела, супруга не уточнила, но нервный жест, которым стиснула рукоять висящей на поясе мужниной шпаги, недвусмысленно выказывал намерения. Брунгильда! Нет, валькирия!
— Дорогая, в первую очередь нужно позаботиться об офицерских денщиках и ординарцах.
Манефа Полуэктовна небрежно отмахнулась:
— Я еще с вечера велела отнести им мадеры. Много мадеры.
Едва слышный скрип половиц. Свет от горящих во дворе костров проникает в окна и отбрасывает на стены причудливые тени. Две фигуры в темноте… Одна в дурацком завитом парике, съехавшем набок, другая радует глаз (если бы было кому смотреть) приятными округлостями в нужных местах. Тишина. Тяжелый запах, от которого становятся дыбом волосы и бежит холодок по спине.
Шепот:
— Не старайся перехватить глотку, душа моя. Ты и так вся перепачкалась… Знаешь, сколько сейчас стоит новый сюртук?
— Но ведь закричат!
— Если все сделать правильно, то никто не закричит. Пойдем, покажу.
Скрип половиц сменяется звуком открываемой на смазанных петлях двери. Торопливые и в то же время мягкие шаги… Опять тишина. Что-то звякнуло…
— Вот видишь, шомпол в умелых руках как бы не надежнее ножа или шпаги. Господина Граммона сама или помочь?
— Сама. Обратил внимание на ухмылку этого мерзавца?
— Когда он говорил о государе императоре?
— Нет, когда меня глазами раздевал.
— Вот сука…
— Аполлон…
— Прости, дорогая, это непроизвольно.
Французский капитан умер с улыбкой на лице. Неизвестно, что ему снилось, но спи спокойно, дорогой господин Граммон, так и не вернувший себе приставку «де». Извини, но ты сам начал эту войну.
Ближе к полудню, там же.
Аполлон Фридрихович благодарил Господа, надоумившего когда-то Клюгенау-старшего перейти в православие из лютеранской ереси. Иначе он бы ни за что не построил в Кошелкино каменную церковь. Не Господь, разумеется, а покойный Фридрих Иоганнович. Зато теперь за крепкими стенами нестрашны французские пули, и с колокольни открывается замечательный вид на деревню. Да, замечательный вид… и возможность обстрела, разумеется.
Когда супруги пробрались в храм с десятком ружей и мешком боеприпасов, священник отец Сергий пришел в ужас и долго не мог поверить в случившееся. Неужели вот эти люди, перепачканные кровью, как мясники, и есть их набожные и благочестивые помещики?
Но Манефа Полуэктовна решительными действиями не позволила изумлению перейти разумные пределы:
— Доложите о состоянии вверенных вам людей, отче.
— Так это…
— Понятно. Аполлон, душа моя, раздай оружие добровольцам. Надеюсь, таковые здесь найдутся?
Нашлись, и не только на оружие. Народ охотно завалил двери подручными средствами, а развернутый вопреки возражениям отца
