На горной гряде Симплон с 1898 года воплощали проект поездной магистрали между городами Бриг (Швейцария) и Домодоссола (Италия) вместо девятичасовой поездки в дилижансе на конной тяге. Риф и Флако подоспели как раз вовремя, чтобы столкнуться с эпическими трудностями. На швейцарской стороне всех разогнали термальные источники и работы прекратились — железная дверь закрывала огромный резервуар очень горячей воды длиной в три сотни ярдов. Все усилия были перенаправлены на подкоп, который в то же время делали с итальянской стороны, где термальные источники были лишь немногим менее докучливыми. Поскольку в горе прокладывали две параллельные галереи, часто было необходимо вернуться назад, чтобы прорыть короткий тоннель в обратном направлении. Парням, которые начинали нервничать в тесном помещении, там было не место. Двухфутовые сверла стирались на два дюйма быстрее, чем мелок для бильярда, их приходилось менять дюжинами за день.
Шум стоял адский, воздух был влажным, горячим и душным, когда не был полон каменной пыли, которой, как предполагалось, должно стать меньше благодаря новым сверлам Брандта, установленным на треножники, как пулеметы Гочкисса, только быстрее. Но на всех их не хватало, и Рифу обычно приходилось работать домкратом или бурить, прикрывшись нагрудником и удерживая комель сверла весом тела.
Старожилы бригады — Никос, Фульвио, Герхардт, оперный певец, албанец — первыми проникнув в гору, приготовились воевать с мерзлой породой, а вместо этого нашли страстное сердце, плодовитые внутренности, минеральную воду температурой от 120 до 130 градусов, и несколько дней сражались, чтобы просто выбраться живыми после конца смены, хотя некоторым это не удалось...
— Мы чокнутые, — сообщал Никос Рифу по несколько раз в день, перекрикивая грохот дрели. — Только безумцы согласились бы спуститься сюда.
Несколько парней их смены по совместительству были Анархистами, заинтересованными в продолжении своего химического образования. Большинство из них делали всё возможное, чтобы спрятать лицо от ежедневного парада посетителей, лишь некоторые из которых считали необходимым представиться. Инженеры, инспектора, служащие компании, праздные зеваки — родственники, правительственная полиция из любой юрисдикции Европы: было известно, что они появлялись неожиданно, фотоаппараты вспыхивали магнием, вопросы варьировались от тонко навязчивых до глупо однообразных.
— Любого, кого ты хотел бы устранить, — сказал албанец Рамис. — Назову хорошую цену, твердая ставка, без приплат. Мне нечего терять, я не могу вернуться обратно.
Он сбежал из дома от многолетней кровной вендетты. Старинный правовой кодекс региона, известный как Канун Леки Дукаджини, позволял пострадавшей семье один безнаказанный выстрел из винтовки, но если обидчик был еще жив спустя двадцать четыре часа, они не могли дальше мстить, пока он находился в своем доме.
— Так что почти в каждой деревне есть семья вроде моей, иногда — две, закрывшиеся в своих домах.
Риф заинтересовался:
— Как эти люди едят?
— Женщинам и детям разрешено приходить и уходить.
— Это ты...?
— Не я, я в то время был младенцем. Мой дедушка, он застрелил гостя другой семьи, остановившегося у них на ночь — что-то, связанное с Лигой Призрена и происходившими тогда сражениями. Потом все говорили, что не очень-то что помнят, даже имя этого мужчины забыли. Но в Кануне правила одинаковы и для гостей, и для семьи.
К тому времени, когда Рамис достиг отрочества и сам стал законной мишенью, сидение в закрытом пространстве его привлекало не так, как могло бы привлекать более зрелую личность.
Однажды ночью:
— Возможно, я сошел с ума, не помню, — он выпрыгнул из окна, пересек лощину, холм, и прибежал к морю, где нашел лодку.
— Турки. Они прекрасно знали, что происходит, но жили по другому своду законов.
— А...твой дедушка, твой отец? По-прежнему дома?
Он пожал плечами:
— Надеюсь. Я никогда их больше не увижу. Jetokam, jetokam, я жив! Странно, как я выжил! В Америке мстят так же?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Риф рассказал версию своей истории. В ней Дойс Киндред и Слоут Фресно стали больше похожи на воплощения сущего зла, чем на наемников, и, конечно, никаких правил неприкосновенности жилища, на самом деле он не сразу это понял, ничего похожего на Канун, упомянутый Рамисом, хотя все любили разглагольствовать о Кодексе Дикого Запада, словно он действительно существовал и его экземпляр можно было одолжить в местной библиотеке, если вам нужно проверить детали.
— Думаю, месть твоей семье еще разрешена, хотя, по мере того как цивилизация приползает с востока, власти всё более склонны смотреть на это с неодобрением: «Не бери закон в свои руки».
— А в чьи же руки тогда?
— Начальника полиции...шерифа.
— Полиция? Но это...всё равно что остаться ребенком.
Риф, до того сохранявший спокойствие, понял, что слова закончились. Он сидел там, тлеющая самокрутка прилипла к губе, не мог встретиться взглядом с другим мужчиной.
— Më fal. Мне жаль. Я не имел в виду...
— Всё нормально. Я уехал не поэтому.
— Ты убил их.
Риф немного подумал.
— У них были могущественные друзья.
Среди множества суеверий, царивших внутри этой горы, существовала вера в то, что тоннель являлся «нейтральной территорией», свободной от действия не только политических юрисдикций, но и от самого Времени. Анархисты и Социалисты смены неоднозначно относились к этой истории. Они страдали от нее, но, в то же время, она могла их освободить, если бы им как-то удалось выжить и увидеть свет дня. В душевых в конце смены страдание можно было прочитать на каждом теле, как документ, записанный в виде оскорблений плоти и костей — шрамы, искривления, недостающие части. Они знали, что не чувствовали себя удобно, например, в парилках водолечебниц. Любительские удаления пуль и вправления костей, прижигания и клейма — одни памятки были видны общественности и их можно было сравнивать, другие были частными и менее всего их хотелось обсуждать.
Однажды Риф случайно заметил на Фульвио нечто вроде карты железных дорог из рубцовой ткани.
— Откуда это? Ты вклинился между парочкой совокупляющихся рысей?
— Столкновение с Тацельвурмом, — ответил Фульвио. — Зрелищно, non è vero, правда?
— Для меня это что-то новенькое, — сказал Риф.
— Это змей с лапами, — объяснил Герхардт.
— Четыре лапы с тремя пальцами на каждой, и большой рот, полный очень острых зубов.
— Спит здесь, внутри горы.
— Пытается. Кто его разбудит — да поможет тому Господь.
Известно было: мужчины, закончившие работу здесь, жаловались, что Тацельвурмы впадали в ярость от любого сверления и взрывов.
Риф решил, что это — обычное испытание, которому подвергают новичков, поскольку приступал к своей первой работе в тоннеле. Разновидность альпийских томминокеров, думал он, пока не начал замечать в самых неожиданных местах длинные струящиеся тени.
Проходчики брали с собой пистолеты и стреляли каждый раз, когда думали, что видят Тацельвурма. Некоторые поджигали и бросали динамитные шашки. Существа только лишь наглели или им становилась всё более безразлична их судьба.
— Может быть, там на самом деле шахтные крысы.
— В Европе, — размышлял Филип, — горы намного старее, чем в Америке. Что бы в них ни жило, у него было больше времени, чтобы развиться в более смертоносное, возможно, менее дружелюбное существо.
— Кроме того, это — хороший аргумент в пользу существования Ада, — добавил Герхардт, — первородная плазма ненависти и наказания в центре Земли, принимающая различные формы, проецируясь всё ближе к поверхности. Здесь, под Альпами, так уж случилось, это стало видимым в форме Тацельвурма.
— Удобно воображать, что это — внешнее и явное проявление чего-то еще, — хмыкнул один из австрийцев, пыхтя окурком сигары. — Но иногда Тацельвурм — это просто Тацельвурм.
— Действительно муторно, — с содроганием сказал Фульвио, — когда ты видишь его, оно поднимает глаза и видит, что ты на него смотришь. Иногда оно убегает, а если нет — готовься к нападению. Помогает не смотреть в его лицо слишком долго. Даже во тьме ты узнаешь, где оно, потому что оно будет кричать, высокий свистящий крик, похожий на то, когда зимний холод крадется, чтобы поселиться в твоих костях.
