Кит ждал, спрятав руки в карманы, из уважения к охватившим ее чувствам, каковы бы они ни были.
— В России, когда я была ребенком, — спустя некоторое время продолжила Яшмин, — я не должна это помнить, но помню — скитальцы, одичалые люди приходили к дверям нашего дома в поисках убежища, словно имели право на него рассчитывать.
Их называли «странники» — когда-то они вели повседневную жизнь обычных людей, у них были семьи и работы, дома, полные мебели, детских игрушек, кухонной утвари и одежды — всех этих скреп домашнего быта. Потом в один прекрасный день они просто переродились — вышли за дверь и покинули всё это, ушли, что бы их ни удерживало — история, любовь, предательства, прощенные или нет, имущество — ничто не имело значения, у них больше не было ответственности перед миром, не говоря уж о Царе, только Господь мог предъявлять им требования, они были преданы только Богу. В моем маленьком городке, говорили, что и по всей России, семьи выкапывали тайные комнаты под своими домами, в которых эти люди могли отдохнуть от странствий. Правительство боялось их больше, чем Социал-Демократов, больше, чем бомбометателей.
— Они очень опасны, — уверял нас папа, мы знали, что он не имеет в виду «опасны для нас», также мы знали, что наш долг — помогать им в их походе. В их священной миссии. Даже когда они находились под нашим домом, мы спали столь же спокойно, как всегда. Возможно, даже еще спокойнее. Мы рассказывали друг другу истории о них, посланниках из какой-то таинственной очень далекой страны, они не могут вернуться на родину, потому что обратный путь скрыт. Они были вынуждены бродить по миру, чьи уловки и мелодрамы, кровь и желание мы уже начали ощущать, вероятно, не искали ничего, что можно назвать по имени, просто бродили. Люди называли их «подпольщиками», жителями подземелья. Настилы, прежде казавшиеся твердыми и простыми, превратились в покров потустороннего мира. Мы даже не заметили, когда поняли суть странников.
У Кита произошло одно из тех внелогических озарений, которые более свойственны математическим трудам.
— Так что отъезд из Геттингена...
— Отъезд из Геттингена. Нет. Это был не мой выбор, — словно пытаясь объяснить это Риману, его частице, задержавшейся здесь на сорок лет словно в ожидании надгробного признания, которое он не должен был пропустить, — для этого не существовало какой-либо обыденной причины. Это даже не значило изгнание..., — она обвела округу жестом, не указав на Кита, — сюда. Какие бы надежды я ни питала относительно æ-функции, их запредельность нужно оставить позади, напоминания о доверчивости девушки, с которой я уже вряд ли знакома. В Геттингене у меня не было озарений, не было дара пророчества, не было плана, я была всего лишь осторожна...осторожна в своих исследованиях, комфортно входила в двери ежедневных фарсов и ухаживаний и выходила из них, совершала спокойные воскресные прогулки по стене вокруг старого города. Теперь меня изгнали из сада. Теперь на достаточно ровной Мировой Линии возник этот ужасный разрыв. С ее обратной стороны я поняла, что теперь я тоже странница, — ее необыкновенные глаза продолжали смотреть на могилу. — Существуют учителя. Они учат нас некоторое время, позволяют нам увидеть определенные вещи, а потом отсылают нас прочь, не заботясь о том, как мы к этому отнесемся. Мы уезжаем, задавая себе вопрос, не будем ли пребывать отныне в состоянии отъезда всегда.
Мы проводим каждую ночь под полами Европы, совершаем другое путешествие к другому типу души, во время которого должны отбросить всё — не только вещи, которыми обладаем, но и всё, что воспринимаем как «реальное», всё, что мы выучили, всю работу, которую выполнили, теоремы, доказательства, сомнения, дрожь с замиранием сердца перед красотой трудноразрешимой задачи, всё, что, вероятно, было иллюзией.
Ему показалось, что она выражается несколько мелодраматично.
— Отпустить всё это, — он хотел закурить, но сдержался, напряженный. — Большой шаг, Яшмин.
Некоторое время она смотрела на овеваемый ветрами гребень Монте-Россо и освещенные швейцарские вершины вдали.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Здесь было так легко забыть этот другой мир с его врагами и интригами, и ядовитыми тайнами... Я знала, что он должен позвать меня снова, у меня не было выбора, но, Кит, ты...наверное, в конце концов никто не имеет права спрашивать...
— Просто наивный американский ковбой, не знающий, во что вляпался. Почему ты говоришь «не было выбора»? Хочешь рассказать мне, что происходит?
— Нет. На самом деле нет.
Яшмин договорилась встретиться с представителями И. П. Н. Т. в легендарном санатории Бёпфли-Спацолетта на швейцарской стороне Лаго-Маджоре. Кит не знал точно, будут ли ему рады, но последовал за ней. Санаторий был грандиозным, предлагал множество уровней вкуса для удовлетворения любых потребностей — от жуткого китча до разорительного шика аскетичных преддверий смерти, в то время обворожившего Европу. Им пришлось блуждать двадцать минут, прежде чем они поняли, как спрашивать дорогу. Откуда-то раздавались звуки эстрадного оркестра, хотя было еще раннее утро.
— Веди себя, как обычно, Кит. И не называй меня по имени.
И минуты не потребовалось Киту, чтобы узнать Рифа, а кто это еще мог быть — он увидел, что его брат подвергся модернизации, шляпа — черная борсалино с высокой тульей, поля изменены специально для Рифа, чтобы как минимум спасать от дождя, костюм определенно не американского кроя, волосы длиннее и странно напомажены, усы сбриты. Кит мог бы принять его за туриста откуда-то из Центральной Европы, если бы не голос и старый милый перекос его лица, так долго избиваемого реальностью, что его невозможно было принять ни за кого иного, кроме как за американца — общительного, когда это необходимо, но только лишь когда это необходимо, а в остальное время — настороженного и замкнутого.
— Долгий путь ты преодолел, попав сюда из Сан-Хуана, — пробормотал Кит. — Откуда, черт возьми, ты здесь взялся? — внутри бурлили скрытые эмоции.
Но Риф был осмотрителен.
— Рыл тоннели для железных дорог, — кивком головы указав на окно. — Альпы и так далее, — некоторое время они сидели, кивая головой и улыбаясь. — Может быть, понемногу играл в карты в водолечебницах. Почему ты не вернулся в США, панибратствовать с той летней компанией в Ньюпорте, Род-Айленд, играть в поло, что-нибудь такое.
— Полагаю, ты хочешь сказать, что я в бегах, — пока Риф медленно кивал и притворялся, что хихикает, Кит изложил ему сокращенную версию событий, до того момента, как обнаружил Фоули в Геттингене. — На самом деле всё пошло наперекосяк с самого начала, мне надо было сойти перед Гленвуд-Спрингс, повернуть обратно, вернуться, но...
Он не знал, как рассказать больше. Где-то неглубоко под слоем их светских условностей таилось мгновение, которого они ждали, что-то, связанное с их отцом и неумолимыми расчетами, с братьями, которые встретились снова, с воссоединением троп и обещаний, и так далее, Кит понимал, что всё это вскоре выйдет на поверхность.
Риф некоторое время с раздражением смотрел на него.
— Однажды мы не будем спать всю ночь, будем обсуждать всё, что нужно было сделать, пока что довольствуюсь тем, что ты продержался хотя бы дольше меня.
— Просто глупый. Просто недогадливый. Поверить не могу, как много времени мне понадобилось, чтобы понять.
Кит сидел и смотрел на пол, словно он мог исчезнуть, кивал, словно прислушивался к себе. Мимо прошел официант, и Риф попросил его о чем-то на каком-то диалекте, после чего его наградили недоуменным взглядом через плечо.
— Похоже, человек никогда раньше не слышал тоннельный итальянский.
Руперта Чирпингдон-Гройн спускалась со своей компанией по линии Тоннеля Сен-Готарда, лье за лье от перевала к перевалу, словно волны океана, замерзшие на месте, тая в безжалостном свете, стремясь в вечность — круг альпийских отелей и водолечебниц, столь отдаленных, что отели вынуждены были печатать свои собственные марки, чтобы получать почту, поскольку обычная швейцарская почтовая контора полна глупо хихикающих чурбанов, многие из которых фактически были британцами —бегали туда-сюда по коридорам, прыгали с балконов в сугробы, прятались в чуланах-подсобках и выпадали в шахты из кухонных лифтов. Они высадились в Беллинцоне, где их ждал моторизованный дилижанс из Санатория, и поехали в прославленное учреждение, любуясь швейцарскими берегами Лаго-Маджоре. Козы, щипавшие траву на обочине, поворачивали головы и смотрели, кто проезжает мимо, словно давно были знакомы с клиентурой «Бьопфли-Спаццолетта». Откуда-то появлялась одна и та же фигура, играющая на альпийском рожке.
