Несколько минут они шли молча. Нежная молодая листва лип бросала на землю неровную тень, испещренную золотистыми пятнами. Под старыми деревьями стоял тяжелый, влажный воздух, как перед дождем, хотя небо было совершенно чистое.
— Слышите? — сказал Антуан, подымая голову. За забором сада благоухала цветущая сирень.
— Он мог бы, если бы хотел, работать в госпитале, — сказала Женни, не обращая внимания на сирень. — Мама много раз его просила. И каждый раз он отвечает: «С моей деревяшкой я не способен ни на что!» Но это только отговорка. — Она взялась за руль велосипеда левой рукой, чтобы идти рядом с Антуаном. — Просто он никогда не был способен что-либо делать для других. А сейчас и того меньше.
«Она несправедлива к Даниэлю, — подумал Антуан. — Она должна быть ему благодарна за то, что он возится с ее ребенком».
Женни помолчала. Потом сухо отчеканила:
— Даниэль полностью лишен общественной жилки.
Эти слова прозвучали неожиданно… «Она все мерит по Жаку, — с раздражением подумал Антуан. — И о Даниэле судит с точки зрения Жака».
— Знаете, неполноценный человек достоин всяческого сожаления, — с грустью произнес Антуан.
Но Женни думала только о Даниэле и довольно резко возразила:
— Его могли бы убить! Чего же он жалуется? Он ведь остался жив! И продолжала, не отдавая себе отчета в жестокости своих слов: — Нога? Он и хромает-то чуть-чуть. Разве так уж трудно помочь маме вести отчетность по госпиталю? И если он не испытывает желания быть полезным коллективу…
«Опять словечко Жака», — подумал Антуан.
— Что же мешает ему вернуться к живописи?.. Нет, это совсем не то. Это не от болезни, а от характера! — Взвинченная собственными словами, Женни незаметно для себя ускорила шаги. Антуан задыхался. Заметив это, она пошла медленнее. — Даниэль всегда жил слишком легкой жизнью… Все ему должно доставаться даром! А теперь просто-напросто страдает его тщеславие. Он никогда не выходит за калитку, не ездит в Париж. Почему? Да потому, что ему стыдно показываться на людях. Он никак не может примириться с мыслью, что приходится отказаться от своих былых «успехов». От прежней жизни! От жизни юного красавца! От беспутной жизни! От той безнравственной жизни, которую он вел перед войной!
— Вы жестоки, Женни!
Она посмотрела на улыбавшегося Антуана и, подождав, пока улыбка не исчезнет с его лица, решительно заявила:
— Я боюсь за мальчика!
— За Жан-Поля?
— Да! Жак открыл мне глаза на многое. Я задыхаюсь теперь в этой среде… которая стала мне чуждой! И не могу примириться с мыслью, что именно в этой атмосфере должен расти Жан-Поль.
Антуан даже выпрямился, будто не совсем понял слова Женни.
— Я говорю вам все это потому, что доверяю вам… — добавила Женни. — Потому, что мне со временем понадобятся ваши советы… Я глубоко привязана к маме. Восхищаюсь ее мужеством, благородством, всей ее жизнью. И никогда не забуду, как она была добра по отношению ко мне. Но что поделаешь? Мы не сходимся ни в чем! Буквально ни в чем! Конечно, я уже не та, что была в четырнадцатом году. Но и мама тоже очень переменилась. Вот уже четыре года, как она руководит госпиталем; четыре года она что-то устраивает, что-то решает, четыре года без конца распоряжается, требует к себе уважения, повиновения. Она полюбила власть… Она… Короче, она стала совсем другая, уверяю вас!
Антуан сделал уклончивый жест человека, не слишком убежденного словами собеседника.
— Прежде мама была само всепрощение, — продолжала Женни. — И хотя она всегда была по-настоящему верующая, она никогда не пыталась навязывать другим своих убеждений! А теперь!.. Если бы вы слышали, как она наставляет своих больных!.. И, конечно, самые послушные и смиренные остаются на излечении дольше прочих…
— Вы жестоки, — повторил Антуан. — Во всяком случае, несправедливы.
— Может быть… Да… Может быть, напрасно я рассказываю вам все это. Не знаю, как бы объяснить так, чтобы вы меня поняли… Ну, например, мама говорит: «наши солдатики»… Говорит: «боши»…
— Но мы тоже говорим.
— Нет. Совсем по-другому… Мама оправдывает все преступления этих четырех лет, лишь бы прикрывались именем патриотизма! Мама их одобряет! Мама убеждена, что дело союзников — единственное правое, единственное справедливое дело! И что война должна длиться до тех пор, пока Германия не будет стерта с лица земли! Кто не согласен с ней — тот, значит, плохой француз… А те, кто доискивается истинных причин бедствия и кто возлагает всю ответственность за него на капитализм, те в ее глазах…
Антуан слушал с удивлением. То, что открылось ему в этих признаниях, — настроение Женни, ее взгляды, эта переоценка ценностей — словом, перемены, совершившиеся под посмертным влиянием Жака, — заинтересовало Антуана куда больше, чем изменения в характере г-жи де Фонтанен. Он чуть было не сказал ей в тон: «Я тоже боюсь за мальчика». Ибо он с тревогой спрашивал себя, не создаст ли происшедший в Женни переворот (который, впрочем, по его мнению, не мог не быть несколько искусственным, несколько поверхностным) опасной атмосферы вокруг Жан-Поля; во всяком случае, более опасной для развития маленького существа, чем праздность дяди Дана или близорукий шовинизм бабушки.
Они вышли на залитую солнцем полянку, откуда была видна калитка виллы Тибо. Рассеянным взглядом озирал Антуан знакомые места, и ему казалось, будто он видел их в отдаленном прошлом, в какой-то прежней своей жизни.
Однако все оставалось неизменным, таким же, как было: широкая аллея с высокими обочинами и, в перспективе, величественная громада виллы; небольшая площадка перед домом, с круглым фонтаном, который пускали только по воскресеньям; цветочные клумбы, живые изгороди, белые перила, и дальше, под низко нависшими ветвями старых деревьев отцовского сада, калиточка, где Жиз, тогда еще девочка, поджидала его возвращения. Казалось, война здесь ничего не коснулась…
Женни остановилась.
— Мама целых три года ежедневно соприкасается со страданиями, порождаемыми войной… И, знаете, ее как будто уже ничто не способно тронуть, до того она очерствела, занимаясь этим возмутительным ремеслом.
— Возмутительным?
— Да, — сурово подтвердила Женни. — Ее ремесло заключается в том, чтобы лечить и ставить на ноги молодых людей с единственной целью — снова послать их на убой! Совсем так, как зашивают распоротое брюхо лошади пикадора, чтобы снова вывести ее на арену! — Она нагнула голову, но вдруг, как будто спохватившись, смущенно повернулась к Антуану: — Я вас шокирую?
— Нет!
Это «нет» сорвалось с губ так непроизвольно, что Антуан сам удивился; удивился тому, что сейчас ему бесконечно более чужд патриотизм таких, как г-жа де Фонтанен, чем негодование и суровые обличения таких, как Женни. И, вспомнив о Жаке, он повторил в тысячный раз: «Насколько ближе он был бы мне сейчас, чем прежде!»
Они вошли в парк.
Женни вздохнула; ей было жаль расставаться с Антуаном. Она нежно улыбнулась ему.
— Как я вам благодарна… Как хорошо поговорить от всей души.
X
Чугунная с резьбой калитка виллы (с вычурной монограммой О. Т., еще сохранившей почти всю свою позолоту) была открыта. Колеса санитарных карет проложили глубокие колеи в аллеях, где не осталось и следа тонкого гравия, который каждое утро по распоряжению г-на Тибо разравнивали граблями. Сквозь ветви был виден освещенный солнцем фасад дома, в открытых окнах весело бились новые занавески в красную полоску.
— Вот оно, мое царство, — бельевая, — сказала Женни, показывая на старый каретный сарай. — Я ухожу… Пройдите через веранду и поверните направо, в контору. Мама там.
Оставшись один, Антуан решил передохнуть. Каждый куст, каждый изгиб аллеи, на который падал его взгляд, снова становился родным. Звуки пианино, которые временами доносились до него, напомнили ему вдруг далекое прошлое: Жиз на высоком табурете, с косой за плечами, неверными пальчиками разыгрывает гаммы, повинуясь бдительному взору старушки Мадемуазель и властному ритму метронома.
Через густую листву он увидел оживленную, как на гулянии, толпу: молодые люди в бескозырках и в серых фланелевых пижамах, рассевшись на ступеньках террасы, болтали, греясь на солнце. Другие играли в карты на садовых столах или читали газеты. Двое солдат в синих форменных штанах и обмотках, в одних рубашках, подрезали на лужайках газон, и Антуан узнал раздражающее щелканье катка. Немного подальше, под старым буком, несколько выздоравливающих солдат плескались у фонтана, и слышно было, как подставленные под струю котелки стукаются о брюхо бронзовой лягушки.
При виде незнакомого военного врача солдаты, сидевшие на ступеньках, встали, отдавая честь. Антуан поднялся по лестнице. Веранду застеклили и превратили в зимний сад. Здесь было жарко и душно, как в оранжерее. Тут лежали больные, которые по состоянию здоровья не могли еще выходить. Налево стояло пианино — то самое старенькое пианино из светлого ореха, на котором в детстве упражнялась Жиз. Солдат, сидя на табуретке, тыкал непослушным пальцем в клавиши, стараясь подобрать припев «Мадлон». Пианино замолкло, игравший поднес руку к бескозырке — отдать честь военному врачу. Антуан прошел в гостиную, пока еще безлюдную и тихую. Она стала похожа на вестибюль отеля. Кресла и стулья стояли вокруг четырех ломберных столов.
