Чтобы добраться до бывшей конюшни, нужно было обогнуть лужайку. Выздоравливающие, которые попадались им на пути, приветливо здоровались с г-жой де Фонтанен, приподнимая над головой бескозырку на штатский манер.
— Мое жилье выше, — сказала она, открывая дверь конюшни.
В нижнем этаже, в стойлах, стояли верстаки; пол был усыпан стружками.
— Тут помещается наша, как мы ее называем, «универсальная мастерская», — объясняла она, поднимаясь по узенькой деревянной лестнице, которая вела в бывшую мансарду кучера. — Я ни одной работы не отдаю на сторону. Наши ребята сами все делают: паяют, столярничают, проводят электричество.
Госпожа де Фонтанен ввела гостя в ближнюю мансарду, где она устроила для себя кабинет. Вся обстановка комнаты состояла из двух плетеных кресел и большого стола, заваленного папками и бухгалтерскими книгами; на каменном полу лежал потертый половичок. Еще с порога Антуан увидел на столе свою лампу — большую керосиновую лампу под зеленым картонным абажуром; столько раз при свете ее он жаркими июньскими ночами, наполненными жужжанием насекомых, готовился к экзаменам, а весь дом безмолвствовал, погруженный в глубокий сон. Стены, очевидно, недавно побелили. Над столом приколото несколько фотографий: Жером в молодости, изящно опирающийся на спинку обитого шелком кресла; Даниэль в шотландском костюмчике, с голыми коленками; Женни, ребенком, с распущенными волосами и с ручным голубем на вытянутой ладони; и еще другая фотография Женни — в трауре, с сыном на коленях.
Приступ кашля вынудил Антуана сесть, не дожидаясь приглашения. Подняв голову, он заметил, что г-жа де Фонтанен внимательно на него смотрит; однако она ни словом не обмолвилась о его здоровье.
— Я воспользуюсь вашим посещением и займусь починкой, — сказала она, кокетливо засмеявшись. Отодвинув Библию в черном переплете, она поставила перед собой рабочую корзиночку и еще раз взглянула на ручные часики.
— Даниэль говорил вам? Дал он вам осмотреть свою ногу? — спросила она, подавляя вздох. (Даниэль ни разу не показывал ей свою ногу после ампутации.)
— Нет. Но он поведал мне все свои горести… Я порекомендовал ему делать кое-какие восстановительные упражнения. При известном терпении можно добиться удивительных результатов… Впрочем, он сказал, что ему совсем не трудно ходить, особенно с новым протезом.
Она, казалось, не слушала. Сложив руки на коленях, слегка приподняв голову, она задумчиво смотрела на зеленевшую листву деревьев.
Вдруг она обернулась к Антуану.
— А вам рассказывали, что произошло здесь в тот день, когда его ранили?
— Здесь? Нет…
— Всемилостивый бог подал мне знак, — значительно начала г-жа де Фонтанен. — В тот момент, когда Даниэль был ранен, мне было предзнаменование духа святого. — Она замолчала. Незаметно для себя она в волнении вскинула руку. Потом продолжала не без торжественности, но подчеркнуто просто (будто читала вслух главу из Священного писания или, исполняя некий высший долг, свидетельствовала перед людьми о случившемся чуде). — Было это в четверг. Я встала чуть свет. Я ощутила присутствие всевышнего и начала молиться. Но вдруг я почувствовала страшную слабость… Первый раз со дня основания госпиталя мне стало так худо, да и после этого случая я тоже ни разу не болела… Я хотела открыть окно и позвать сиделку… Но я буквально не могла держаться на ногах. К счастью, одна сиделка, заметив, что я не вышла в госпиталь в обычный час, прибежала посмотреть, что со мною. Я без сил лежала на постели. Когда же я попыталась подняться, то снова упала, такое у меня началось головокружение. Я так обессилела, будто вся моя кровь ушла через невидимую рану. Я не переставая думала о Даниэле. Я молилась. Но мне делалось все хуже и хуже. Женни несколько раз приводила ко мне врача. Он дал мне эфирно-валерьяновые капли. Я почти не могла говорить. И вот в половине двенадцатого, только что прозвонил колокол к первому завтраку, я вдруг, неизвестно почему, закричала и лишилась чувств. Когда я пришла в себя, мне стало легче. Настолько легче, что к концу дня я смогла уже подняться с постели, пошла в канцелярию, подписала счета и письма. И все кончилось. — Она говорила намеренно сдержанным голосом. Прежде чем продолжить рассказ, она выдержала паузу. — И вот, мой друг, как раз в этот четверг на рассвете полк Даниэля получил приказ выступать. Все утро он сражался как герой, родной мой мальчик; пули щадили его, но после половины двенадцатого ему раздробило осколком снаряда бедро. Немного позже, около двенадцати часов… его отнесли в госпиталь и там через несколько часов ампутировали ногу… И он был спасен. — Она покачала головой, пристально глядя на Антуана. — Обо всем этом я, конечно, узнала только позже, через десять дней.
Антуан молчал. Что он мог сказать? Слушая г-жу де Фонтанен, он вспомнил, как Женни болела в детстве менингитом и как пастор Грегори «чудом спас ее». И еще он вспомнил шутку доктора Филипа: «С людьми обычно случаются именно такие чудеса, которых они заслуживают».
Госпожа де Фонтанен некоторое время сидела молча. Затем взялась за шитье. Но прежде чем сделать первый стежок, взглянула через очки — она вынула их из письменного стола — на фотографию Женни с Жан-Полем.
— Вы еще ничего не сказали о нашем мальчике. Какой он, по-вашему?
— Чудесный.
— Правда? — подхватила она торжествующим тоном. — Даниэль приводит его ко мне по воскресеньям. И каждый раз я удивляюсь, как он вырос, возмужал. Даниэль жалуется, что это трудный ребенок, непослушный. Но что удивительного, если у маленького есть характер? И потом, мальчик должен быть энергичным, волевым… Я вижу, вы со мной согласны! — лукаво добавила она. — Мы с ним встречаемся редко, и поверьте, мне это нелегко. Но ведь малыш меньше нуждается во мне, чем мои больные… — И как поток, на минуту отклонившийся от своего пути, возвращается в прежнее русло, так и она снова заговорила о своем госпитале.
Антуан молча кивал головой, ему не хотелось отвечать, он боялся приступа кашля. В очках она выглядела совсем старухой. «Цвет лица, как у сердечницы», — снова подумалось ему.
Держалась она очень прямо, не опираясь о спинку кресла, и неторопливо клала стежок за стежком. С величественным и непринужденным видом она рассказывала Антуану, как поставлено дело в ее госпитале, как велика ее ответственность и сколько у нее забот.
«Нет худа без добра, — думал Антуан. — Таким вот женщинам, в таком возрасте, война дала своего рода нечаянное счастье — возможность деятельности на благо общества, возможность отдаться чему-то целиком, радость властвовать в атмосфере всеобщей признательности…»
И, как будто угадав его мысль, г-жа де Фонтанен произнесла:
— О, я не жалуюсь! Как ни тяжко подчас мое бремя, оно стало мне необходимо. Я не представляю себе, как я смогу жить той жизнью, которую вела когда-то. Теперь я чувствую потребность быть полезной. — Она улыбнулась. — Знаете что? Давайте откроем — потом, конечно, — клинику для ваших больных, и я буду ею руководить! — И тут же поспешно добавила: — Вместе с Николь, вместе с Жизель… И с Женни, быть может… Я думаю, это вполне возможно… Правда?
Антуан любезно откликнулся:
— Конечно, вполне возможно!
Помолчав немного, она продолжала:
— Женни тоже должна иметь в жизни какое-то занятие. — Она вздохнула и, даже не пытаясь объяснить тайный ход своих мыслей, добавила: — Бедный Жак. Никогда не забуду нашу последнюю встречу…
Она снова замолчала. Ей вспомнилось возвращение из Вены после мобилизации. Но она умела как никто отгонять прочь тяжелые воспоминания. Она поднесла руку ко лбу, откинула мешавшую прядь седых волос. Каковы бы ни были ее чувства, в эту минуту она решила поговорить с Антуаном о том, что лежало у нее на сердце.
— Мы должны верить в высший разум, — заговорила она снова (поучительным и любезным тоном, который, казалось, означал: «Только не перебивайте меня, пожалуйста»). — Мы должны принимать то, чего возжелал господь. И смерть вашего брата также свершилась по воле господней. — Она задумалась и лишь потом высказала затаенную мысль: — Эта любовь была обречена на самые горшие страдания. И для него, и для нее. Простите, что я так говорю.
— Я с вами совершенно согласен, — живо отозвался Антуан. — Если бы Жак остался жив, их совместная жизнь превратилась бы в ад.
Госпожа Фонтанен посмотрела на него довольным взглядом, одобрительно кивнула и взялась за шитье.
Потом заговорила снова:
— Я не хочу кривить душой и признаюсь, все это… причиняло мне огромные страдания… В тот день, когда я узнала, что у Женни будет ребенок…
Антуан часто думал как раз об этом. И когда г-жа де Фонтанен взглянула на него, он в знак внимания молча опустил веки.
— О, вовсе не из-за того, — произнесла она быстро, боясь, что ее слова могут быть ложно истолкованы, — что он рожден вне брака… Нет… Не столько из-за этого. Особенно меня угнетала мысль, что эта трагедия оставит след в нашей жизни, оставит вечное о себе напоминание… Я ведь могу говорить с вами откровенно. Я часто думала: «Жизнь Женни испорчена безвозвратно… Это возмездие! Fiat[70]…» Но, друг мой, я ошибалась. От недостатка веры. Промысл господень никому не ведом. Пути его неисповедимы, доброта его бесконечна. То, что я считала карой, испытанием, посланным нам, напротив, стало божественной благодатью… знаком прощения. Источником радости… И в самом деле, за что было господу их карать? Разве не знал он лучше, чем мы, что не было зла в их увлечении? И что сердца этих двух детей пребывали чистыми и целомудренными даже в грехе?
