— О, вовсе не из-за того, — произнесла она быстро, боясь, что ее слова могут быть ложно истолкованы, — что он рожден вне брака… Нет… Не столько из-за этого. Особенно меня угнетала мысль, что эта трагедия оставит след в нашей жизни, оставит вечное о себе напоминание… Я ведь могу говорить с вами откровенно. Я часто думала: «Жизнь Женни испорчена безвозвратно… Это возмездие! Fiat[70]…» Но, друг мой, я ошибалась. От недостатка веры. Промысл господень никому не ведом. Пути его неисповедимы, доброта его бесконечна. То, что я считала карой, испытанием, посланным нам, напротив, стало божественной благодатью… знаком прощения. Источником радости… И в самом деле, за что было господу их карать? Разве не знал он лучше, чем мы, что не было зла в их увлечении? И что сердца этих двух детей пребывали чистыми и целомудренными даже в грехе?
«Как странно, — думал Антуан. — Казалось бы, она должна раздражать меня сверх всякой меры. Так нет же, в ней есть что-то, вызывающее уважение. Даже больше, чем уважение, — симпатию. Может быть: доброта? Потому что, в сущности, доброта — такая редкая вещь: настоящая врожденная доброта…»
— Судьба Женни прекрасна, — продолжала г-жа де Фонтанен своим певучим и твердым голосом, не переставая шить. — Она владеет в сердце своем сокровищем, которое облагородило всю ее жизнь, — воспоминанием о том, как она всю себя принесла в дар, о чудесных минутах, за которыми — редкий случай — не последовали унизительные будни…
«Есть люди, — думал Антуан, — которые создают себе на потребу и раз навсегда свое собственное восприятие мира. И тогда все легко… Их существование подобно прогулке на воде при тихой погоде. Они вверяются течению, и оно само несет их к пристани».
— И на ее долю выпала благороднейшая задача — растить ребенка, который…
— Женни стала совсем другая, совсем не такая, как прежде, — решительно прервал ее Антуан. — Очень повзрослевшая… Нет, не повзрослевшая… А очень…
Госпожа де Фонтанен положила работу на колени и сняла очки.
— Я хочу поведать вам, друг мой, одну вещь: я считаю, что Женни счастлива!.. Да… Счастлива так, как никогда не была счастлива, как только может быть счастлив такой человек, как она. Ибо Женни рождена не для счастья. Еще ребенком она была глубоко несчастна, и никто не мог ей в этом помочь: страдание было заложено в ее натуре. И не только страдание — ненависть к самой себе: она не умела любить себя, любить в себе создание божие. Душа ее, увы, никогда не знала веры: душа ее всегда была храмом пустующим… И что же получается? Господь каждодневно творит чудеса в нас самих и вокруг нас! Всякое страдание вознаграждается… всякое неустройство идет на благо высшей гармонии… Сейчас на Женни снизошла благодать. Сейчас, — и мое чувство, верьте, не обманывает меня, — сейчас бедное мое дитя обрело в роли вдовы и матери высшее человеческое счастье, тот душевный покой, равновесие и удовлетворение, которых ей не дано было знать… И я чувствую, что она теперь…
— Тетя! — раздался голос из сада.
Госпожа де Фонтанен поднялась с кресла.
— Николь вернулась.
— Пришел господин мэр, тетя, — повторил голос. — Он хочет с вами поговорить.
Госпожа де Фонтанен подошла к дверям. Антуан услышал ее веселое восклицание:
— Подымись ко мне, дорогая. У меня здесь кто то… кого ты хорошо знаешь!
Николь распахнула дверь и как вкопанная остановилась на пороге, пристально вглядываясь в Антуана, как бы не узнавая его.
Сердце его болезненно сжалось, и он пробормотал:
— Я очень страшный стал, да?
Николь покраснела и, желая скрыть свое смущение, громко расхохоталась:
— Вовсе нет… Просто я не ожидала встретить вас здесь.
Они еще не виделись: накануне она не пришла на дачу обедать, так как осталась ухаживать за больным, которого не хотела доверить сиделке.
За эти годы Николь как-то помолодела. Бессонная ночь не оставила никакого следа на ее молочно-белой коже, глаза по-прежнему поражали удивительной прозрачностью.
Антуан спросил, есть ли у нее вести от мужа, с которым он дважды встречался на фронте.
— Сейчас его санитарный отряд в Шампани, — сказала она, оглядываясь вокруг блестящим взглядом, в котором уживались наивность подростка и кокетливая чувственность. — Много работает, но находит время писать статьи для журналов… На той неделе прислал мне работу для перепечатки на машинке, что-то насчет накладки жгутов…
Луч солнца касался ее округлого плеча, плотно обтянутого тканью блузки, при каждом движении играл в складках косынки, золотил руки, покрытые легким пушком, и когда она улыбалась, зубы ее блестели. «Какое, должно быть, искушение для всех этих переживших бойню людей!» — подумал Антуан.
— Я так жалела, что не могла вчера попасть на дачу, — сказала она. — Как вы провели вечер? Даниэль был с вами любезен? Удалось вам хоть немножко его приручить?
— Конечно! А разве это так трудно?
— Он такой угрюмый, мрачный…
Антуан сделал соболезнующий жест:
— Он достоин всяческого сожаления!
— Надо бы его расшевелить, — продолжала Николь — заставить вернуться к живописи. — Она говорила серьезным тоном, как будто перед ними стояла насущнейшая проблема и она только ждала Антуана, чтобы ее решить. — Нельзя дольше так жить, как он живет. Он опустился. Он в конце концов станет…
Антуан улыбнулся.
— Я ничего такого не заметил.
— Да, да… Спросите хотя бы у Женни… Он просто стал невыносим… Когда мы бываем на даче, он или уходит в свою комнату, — что он, дичится, дуется? неизвестно, — или, если уж он сидит с нами, рта не откроет, и, кажется, все вокруг леденеет. Его присутствие всех стесняет… Уверяю вас, вы окажете ему огромнейшую услугу, если убедите его работать, вернуться в Париж, бывать на людях, снова начать жить!
Антуан покачал головой и невнятно повторил:
— Он достоин сожаления…
Из какого-то инстинктивного недоверия он держался настороже. Неизвестно почему, у него создалось впечатление, будто Николь говорит так, повинуясь своим скрытым соображениям, которые предпочитает не выражать вслух.
(И это было, пожалуй, верно. Николь составила себе окончательное мнение о Даниэле еще с того памятного вечера прошлой зимой. Однажды, — было уже поздно, — Женни и Жиз ушли спать, а Николь задержали дела внизу, и она осталась с Даниэлем вдвоем в гостиной перед догорающим камином. Вдруг Даниэль сказал: «Подожди-ка, Нико, не шевелись!» И на обложке журнала, который он перелистывал, начал быстро набрасывать карандашом ее профиль. Она охотно подчинилась этому неожиданному капризу. Но через некоторое время, движимая каким-то неясным чувством, вдруг повернула голову, — Даниэль не рисовал: не отрываясь, он смотрел на нее нечистым взглядом, полным скрытого желания, мрачной ярости, стыда, а возможно, и ненависти… Нагнув голову, он злобно скомкал в руке журнал и бросил его в камин. Потом, не сказав ни слова, вышел из комнаты. «Так вот оно в чем дело! — оцепенев, подумала Николь. — Он все еще меня любит». Она хорошо помнила те далекие времена, когда жила у тетки в Париже, и Даниэль, тогда еще юноша, подстерегал ее, как одержимый, во всех закоулках. Эта любовь, безумная и безнадежная, — которая, как думала Николь, давно уже прошла, — вновь воскресла сейчас, когда они очутились под одной крышей… И с этого дня у Николь открылись глаза; любовь Даниэля объясняла все: его замкнутость, беспокойство, капризы, его упорное желание оставаться в Мезоне и вести здесь уединенную, праздную и целомудренную жизнь, столь противоречащую его привычкам и темпераменту.)
— Хотите знать мое мнение? — продолжала Николь, не подозревая, что ее настойчивость кажется Антуану крайне подозрительной. — Даниэль достоин сожаления, вы правы… Но он страдает не только оттого, что он калека. Нет… Женщины, видите ли, многое улавливают инстинктивно… Он страдает не только поэтому… Его мучит что-то очень личное… Может быть, несчастная любовь… безнадежная страсть…
Вдруг она испугалась, что выдала себя, и покраснела. Но Антуан и не глядел на нее. Ему вдруг представился Даниэль в тени платанов, его блуждающий взгляд, закинутые за голову руки, вечная жвачка во рту.
— Возможно, — сказал он простодушно.
Успокоенная тем, что Антуан ничего не понял, Николь с облегчением рассмеялась:
— Ведь мы с вами помним, какую жизнь вел Даниэль в Париже перед войной.
Она замолчала; на лестнице послышались шаги тетки.
Госпожа де Фонтанен держала в руках пачку писем.
— Простите, но я вернулась только на минутку, сейчас опять ухожу. — Она показала на пачку писем и казенных бандеролей, только что полученных с почты. — От нас ежедневно требуют кучу отчетов, и мы обязаны представлять их начальству в нескольких экземплярах. Каждый день я часа два трачу на ответы.
